Поджигатели - Крис Клив

— Я не параноик, я из рабочего класса, это другое.

— Да боже мой, — сказала Петра. — Только не надо превращать войну против террора в классовую войну.

— Вот именно что войну, и она ничем не отличается от любой другой войны. Ты никогда не думала, почему у такой девушки из Ист-Энда, как я, нет далеких предков? Ну так есть причины, Петра. Первая мировая война. Вторая мировая война. Война на Фолклендских островах. Первая война в Персидском заливе. Вторая война в Персидском заливе и война с наркотиками. Можешь выбирать, потому что в этих войнах у меня все родственники поумирали. Война есть война, Петра. Ничем не отличается от любой другой. Умирают такие, как я. А выживают… извини, Петра, но выживают такие, как ты. А ты так привыкла выживать, что даже не замечаешь, как это у тебя здорово выходит.

Петра уставилась на меня.

— Знаешь что? — сказала она. — Иди ты в задницу.

— Петра, — сказал Джаспер. — Перестань.

— Нет уж, Джаспер, — сказала она. — И ты иди в задницу. Пошли вы оба в задницу. Вы просто не хотите сдвинуться с места, что, не так? Прячетесь за своими заговорами и кокаином, как обиженные дети. Знаете, чем я всю неделю занималась? Двигалась вперед. Как все. Лондон продолжает жить. Париж не позволяет себя запугать. А Нью-Йорк весь в ярких цветах. Дерзких цветах. Благодаря Нью-Йорку в следующем году будет весенний сезон, а благодаря мне вы сможете прочитать о нем в следующем воскресном выпуске. Хельмут Ланг движется вперед. Джон Гальяно движется вперед. Весь западный мир способен двигаться вперед, видимо, за единственным исключением в вашем лице. Чем вы тут оба занимались, пока я задницу себе надрывала на работе? Ныли и трахались? Я думала, вы поможете друг другу, но вы посмотрите на себя. Вы и меня за собой тащите вниз.

Она встала из-за стола, подошла к окну и уставилась на улицу. Я подошла к ней и дотронулась до ее руки.

— Извини, Петра, зря я на тебе сорвалась.

Она повернулась ко мне и хотела что-то сказать, но я положила руку на ее ладонь и удержала ее. Она закрыла рот.

— Прости, Петра.

Петра посмотрела вниз, потом медленно подняла вторую руку и коснулась моей кончиками пальцев. Ее кольца сверкали оранжевым в свете огня, проникавшего с улицы. Тогда ее лицо изменилось, и она перевела взгляд с моей руки на мои глаза.

— Господи боже, — сказала она. — А вдруг ты права?

Джаспер засмеялся и откинулся на спинку стула.

— Хельмут Ланг не стал бы из-за этого волноваться, — сказал он. — Он, понимаешь ли, движется вперед.

— Заткнись, Джаспер, — сказала Петра. — А вдруг это правда насчет майского теракта?

Джаспер покачал головой.

— Не вздумай, — сказал он. — Я знаю, что у тебя на уме.

Петра прошла вперед и оперлась на стол, и свет от свечей отбросил черные тени туда, где должны были быть ее глаза.

— Послушай, Джаспер, — сказала она. — Ты должен написать об этом.

— Петра, — сказал Джаспер. — Ты же в это не веришь. Забыла?

— Я почти передумала, — сказала Петра. — Если это правда, то это самая громкая сенсация после дела Келли.[28] Напиши о ней, и не успеешь ты глазом моргнуть, как тебя опять примут в газете с распростертыми объятиями.

— Дорогая, — сказал Джаспер. — Ты пишешь о моде. Не надо говорить мне, что сенсация, а что нет. Занимайся оборками и эпиляцией.

— Да пошел ты, — сказала она. — Назови мне хоть одну уважительную причину, почему ты не должен об этом писать.

— Я назову тебе три, — сказал Джаспер. — Во-первых, это нанесет немыслимый ущерб национальной безопасности. Во-вторых, я спал с главным источником информации, а в-третьих, дай подумать. Ах да. Такая противная штука, как обвинение в клевете, которая говорит, что нельзя публиковать безумные обвинения в отсутствие каких-либо доказательств. Да уж, помимо всего вышеназванного, эта история даст большой толчок моей карьере.

— Да пошел ты, — сказала Петра.

— Сейчас пойду, — сказал Джаспер. — Только попудрю нос.

Он достал из кармана брюк свернутую бумажку и развернул ее на столе.

— Посмотри на себя, — сказала Петра. — Это же позор. Мы работаем в национальной газете, Джаспер. Мы с тобой входим в очень немногочисленный круг людей, которые имеют возможность изменить то, что нас окружает. Если такие люди, как мы, не будут поступать как надо, куда же тогда катится цивилизация?

Джаспер засмеялся и сунул свернутую десятку в ноздрю. И показал на себя большими пальцами обеих рук.

— Дорогая Петра, — сказал он. — Похож я, по-твоему, на защитника западной цивилизации?

Он ухмылялся Петре, и новая оранжевая вспышка из окна осветила его лицо. Мальчишки на улице подожгли еще одну машину. Обо мне забыли. Меня могло вообще не быть там. Я послушно опять села за стол, думая про себя: о господи, как бы я хотела, чтобы мой мальчик был здесь. Как бы я хотела обнять его хоть на одну минуту и вдохнуть его прелестный запах и услышать, как он говорит: МАМА, ПОЧЕМУ ТЫ ПЛАЧЕШЬ? и ответить: мама не плачет, малыш, у мамы все хорошо, ей просто что-то в глаз попало. Я смотрела, как злилась Петра, потому что Джаспер не хотел поступать так, как она велела, и я смотрела, как Джаспер втягивает носом порошок, а на улице пылают машины, и мне кажется, Усама, что именно тогда я впервые начала понимать, что ты имел в виду.

Осень тянулась дальше под грязным серым небом и ежедневным дождем, Усама. Я насовсем вернулась в Веллингтон-Эстейт. Как только Джаспер и Петра стали ссориться из-за статьи в газете, я уже не могла слышать, как они орут друг на друга, мне это действовало на нервы. Я вернулась на работу, потому что мне нужны были деньги, но иногда, когда Теренс Бутчер не видел, я плевала ему в чай.

Полиция начала освобождать некоторые перекрытые дороги, и если не сосредотачиваться, то могло показаться, что все возвращается на круги своя. Люди больше не думали о майском теракте. Как будто вместе со старыми окурками и раздавленными конскими каштанами дождь смывал в канализацию воспоминания.

— Ну, брось, — сказал Теренс Бутчер. — Не смотри на меня такими глазами. Уже несколько недель прошло. Ты никогда меня не простишь?

— Надо посмотреть. А ты вернешь моего мужа и сына?

Я поставила кружку ему на стол, и не очень аккуратно. Чай пролился на его папки, а мне было все равно. Я думала: ха, надо было думать, Теренс Бутчер, прежде чем оставлять моих парней гореть.

— Я поступил так, как считал наилучшим, — сказал Теренс. — Я думал, ты поймешь.

— Значит, ошибся. Тебе надо было сразу мне сказать. Я бы и близко к тебе не подошла, я бы никогда не позволила тебе ко мне притронуться, тебе должно быть стыдно.

— Мне не стыдно, — сказал он. — Это было прекрасно.

Он повернулся в кресле и посмотрел на меня. Я все еще стояла перед его столом и дрожала всем телом. Он улыбнулся маленькой грустной улыбкой.

— Только послушай меня, — сказал он. — Старый усталый полицейский рассуждает о прекрасном. Откуда мне знать об этом, да?

Я ничего не сказала, Усама, потому что откуда нам с тобой тоже знать об этом?

— Но это было прекрасно, — сказал Теренс. — Когда мы были одни в облаках. Только мы с тобой, и никаких препятствий. Ни работы. Ни Тессы. Ни майского теракта. Ни Лондона. Это было прекрасно.

— Это все было вранье.

— Да, — сказал Теренс. — Поэтому я должен был тебе рассказать, когда понял. Нельзя было оставить между нами этот секрет. Если мы хотели быть вместе.

— Теренс, мы никогда бы не были вместе. После того, что ты сделал с моими парнями. Ты должен был понимать. Ты не имел права заводить со мной роман, то есть о чем ты думал, черт возьми?

— Прости, — сказал он. — Я знаю. Я знаю. Я мало спал. Я плохо соображал. Я думал, что, если мы любим друг друга, этого достаточно.

— Любим. Ты сказал — любим.

— Да. Прости. Но я так чувствую.

Я посмотрела на него в упор. Глаза у него были точно такого же серого цвета, как тучи за его спиной, как будто кто-то проделал прямо в его голове две унылые дыры.

— Слушай, Теренс Бутчер, я готовлю тебе чай и расставляю папки, и все, понятно? И никогда не путай это с любовью.

Он долго смотрел на меня, а потом опустил глаза к столу. Там ничего не было, кроме трех телефонов. Фотография его жены и детей пропала, наверно, он поставил ее у кровати в «Травелодже».

Потом был долгий день, а когда наступило пять часов, я надела куртку и пошла домой в тумане, опустив голову. В Англии в пасмурный день осенью темнеет к четырем дня. Четыре недели такой погоды, Усама, и поверь мне, хочется повеситься. Многие себя так чувствуют, несчастные. Клянусь Богом, Усама, английский климат прикончил больше народу, чем ты. Если бы ты попытался прожить здесь хоть десять дней в октябре, твой «Калашников» проржавел бы, а сандалии сгнили, а твой личный врач посадил бы тебя на антидепрессанты, и ты бы уже не смог нас ненавидеть, ты бы нас очень сильно пожалел.