Горячее сердце. Повести - Владимир Ситников

— Кричу ему: ты куда, Аксенов? А он ни слова. Только шагу прибавил. Пропал мужик. Так я думаю.

Вера отошла в сторону, глядя в землю. Если бы она вовремя хватилась Аксенова, если бы предупредила санитара, он бы не ушел. Вспомнились его беспомощные слова о том, что калединцы Фее не должны ничего сделать: ведь она — сестра милосердия, только помогала раненым...

Как она не обратила внимания на эти наивные слова, как это получилось?

На другой день отряд взял одиноко стоявший на холме каменный сарай. В нем на заляпанном полу нашли красногвардейцы изуродованный труп Аксенова, На Фею случайно наткнулись два шахтера. Она была прикручена телефонным проводом к столбу. Исполосованное шашками тело обвисло кровавым куском...

«Мучили, истязали, — не чувствуя, как ногти вонзаются в ладонь, думала она. — Феи нет, нет Аксенова... Не должно быть в отряде людей, верящих в милосердие врагов! Не должно!» Глаза заволокло горьким туманом. Долго стояла, не в силах справиться с ним. Оглянулась.

Аксенова и Фею положили рядом на брезент около зияющей чернотой могилы. Тесным кругом замерли красногвардейцы, стянув с кудлатых голов шапки. Молчали. Вера подалась вперед, одним движением сорвала с головы платок, глухим, сжатым спазмом голосом сказала:

— Товарищи! Вы все знаете их. Они пошли добровольно на бой и смерть во имя заветной идеи. Замечательные люди, которым бы жить и жить, отдавать свои силы в борьбе за мировую революцию... Враг вырвал их из наших рядов. Нам больно, нам тяжело, но пусть их смерть не обессилит нас. Пусть кровь, пролитая ими, закалит наши сердца, сделает их тверже!..

От черного бугорка, оставшегося на месте могилы, отошла Вера, повзрослев на добрый десяток лет.

У колодца ее догнал Серебровский. Шли молча, спотыкаясь о шершавую колею дороги. Она вдруг почувствовала, как ноет разбитое ночью у пруда колено, как колет над бровями лоб. «Что он, зачем догнал меня? — неприязненно подумала о Серебровском. — Опять будет читать нравоучения».

Серебровский смял недокуренную папиросу, достал из кармана новую. Глубоко затянулся. Тихим, необычайно мягким голосом спросил:

— Вера Васильевна, скажите, сколько вам лет?

Вера недоуменно покосилась на него. «Праздный вопрос. В такую минуту!» Ответила сухо, жестко:

— Двадцать один.

— Двадцать один, — повторил он, останавливаясь. — А мне тридцать семь. В моем возрасте люди уже редко меняют убеждения. Начинают закостеневать в своих взглядах и ошибках.

Вера тоже остановилась, нетерпеливо теребя лямку санитарной сумки. «К чему он ведет свою речь? Зачем это?..» Серебровский взглянул ей в лицо, заторопился:

— Я буду говорить нескладно, как гимназист. В общем, вот что: я ведь не любил вас, большевиков, не любил за какую-то, как мне казалось, грубость, резкость. И вдруг поехал вместе с вами на фронт. Не потому, что я тогда понимал вашу правду. Нет! Я тогда этого не понимал. Я хотел отсиживаться в своей берлоге. Но когда ко мне пришла изможденная, полуживая, державшаяся на одной идее курсистка, я не мог высидеть. Вы тогда меня разбили. Вы, полуживая... Понимаете?

Вера была озадачена. Внезапный приступ откровения, такого необычного для язвительного хирурга, сделал сто каким-то беззащитным, мягким. Она не знала, как быть с ним, что сказать.

— Значит, вы думаете теперь иначе о нас? — спросила наконец.

— Да, да, — обрадовался он. — Я вернусь в Петроград другим. Но не об этом я хочу сказать вам. Вы, Вера Васильевна, — кристальный человек. Когда вы рядом, люди становятся лучше. Я же хотел просто поблагодарить вас за себя. Если бы мне бог не послал вас, ведь могло случиться... — он тряхнул головой, закрыв глаза.

— Не бог, а председатель райкома, — тихо сказала она. — Я очень рада за вас, Валерий Андреевич! Еще многие поймут и придут к нам. А за вас я рада...

— Да, да, — заложив руки за спину, согласился он. — Да, меня переубедили вы. Спасибо, — и, по-интеллигентски чопорно кивнув головой, быстро пошел к лазарету.

Это внезапное откровение вдруг успокоило Веру. Пришел новый человек. Их будет приходить все больше, новых, убедившихся в правоте пролетарского дела. Они будут вставать на место тех, кого вырвет из рядов вражеская пуля. В этом она была уверена.

Весь день с Азовского моря дует бесноватый мерзлый ветер. Он слизывает колючую снежную крупу с заледенелых дорог, поет заунывно под стрехами домов. На околице, в окопах свирепеет еще сильнее. Тут он — буян. Вера ежится, поднимает воротник пальто, стучит сбитыми каблуками о пропеченную морозом землю. Одно хорошо — недолго осталось держаться калединцам. Сегодня они без боя оставили деревеньку Морской Чулек. Теперь путь прямой — на Синявскую, Хопры, а дальше рукой подать до Ростова.

Дмитрий Басалаев растирает зазябшей рукой колючие, словно стебель кактуса, щеки, уговаривает ее:

— Идите, Вера Васильевна, в хату. Отогреетесь.

Над крышами домов вьется дымок, напоминая о недоступном уюте. Кажется, ветер доносит сюда сладковатый запах растопившейся смолы. Так и хочется выскочить на присушенную морозом тропинку — и в деревню.

Вера виновато улыбается.

— Нельзя, Дмитрий. А вдруг сейчас начнется.

Басалаев бьет по-извозчичьи рукой о руку.

— Так все равно поспеете.

Но красногвардейцы начинают вылезать из окопов и, спотыкаясь о кочки, бегут в ложбинку. Вера бежит за Басалаевым, который с поставленным к нему вместо Санюка молчаливым пожилым красногвардейцем катит пулемет. Калединцев пока не видно.

Вырвались на плешину, открытую ветрам. Теперь вниз, к лежащему частой лесенкой полотну железной дороги.

Но вдруг с ветром полоснул по цепям секущий свинец, с зловещим шипением пронесся снаряд. Серыми валунами залегли красногвардейцы. Приник к задрожавшему пулемету Дмитрий, сажая на мушку появившиеся вдали черные фигурки. Вдруг он вздрогнул и начал выгибаться, словно заглядывая поверх щита.

Когда Басалаев завалился на бок, разметав безвольно руки, Вера, припадая к земле, бросилась к нему. Дмитрий ловил лиловыми губами воздух, пытался подняться на локтях и не мог.

Увидев ее, криво усмехнулся:

— Ковырнуло меня.

Вера молча поволокла Басалаева в выгрызенный полой водой буерак. Торопясь, рванула вишнево окрасившуюся рубаху. Ранение разрывной пулей. Тяжелое. Вряд ли выживет Дмитрий... Вера никак не могла унять хлеставшую из груди Басалаева кровь. Она забыла о морозе, о бое, даже не услышала, как, захлебнувшись, смолк пулемет. Только окончив перевязку, почувствовала, что ее окружает пугающая пустота.

Вера вылезла из буерака. Красногвардейцы карабкались на макушку противоположного холма. Ударило сердце: «Отступили!» Выскочила и бросилась следом. Она еще может поспеть, может... «А Дмитрий?»

Он поднял голову.

— Бегите, Вера Васильевна. Бег...

Она скатилась обратно. Схватила Басалаева под мышки, помогла подняться.

Когда выбирались из буерака, услышала сзади сбивчивое шумное дыхание.

Рывком повернула голову: прямо в глаза смотрит холодным зрачком ствол вороненого маузера. Увидела черный рукав с голубой повязкой. На ней скрестились под пустоглазым черепом кости. Рванулась в сторону, скользнула рукой в карман пальто. «Плен! Ни за что!» Но кто-то завернул руку. Почувствовала, как от боли разламывает плечо. Закусила губу. Ее револьвер звякнул о землю. Вера уже не могла подобрать его: рука повисла, словно тряпичная. Да и не успеть подобрать.

Их было много, кадетов. В черных мундирах с голубыми повязками на рукавах, они сбегали в лощину, поблескивая жалами штыков.

Желчный, с большими глазами юноша, кинувшись к ней, взмахнул рукой. Шею опалило, обожгло щеку. Сгибаясь от боли, она заслонила лицо рукой от нестерпимой нагайки.

— Не трожь, с-сволочь! — услышала она ревущий крик Дмитрия. Басалаев качнулся к бледнолицему кадету. Блеснули шашки. Они хрустели, ударяясь о что-то твердое. «О голову!» — потрясая, мелькнула догадка. Вера отвела руку от глаз. Дмитрий бился на земле, издавая дикие нечеловеческие звуки:

— Ух, ух, ух!

Лицо, глаза, руки одежда у него были залиты кровью. Но он еще жил. Поднимался с земли.

Вера рванулась на холодный блеск шашек, но от удара в грудь скатилась в буерак. Поднимаясь, услышал голос:

— Упокой душу. Ну и здоров, — и поняла, что Дмитрия больше нет.

Вдруг встретила взгляд тех же ясных голубых глаз и почувствовала, что это смерть.

Зажмурившись, с содроганием ждала, когда сталь полоснет по голове, но кто-то бросил:

— В Хопры эту, — и ей в спину кольнуло жало штыка.

Вера шла, спотыкаясь, падая под ударами приклада. Один раз ей показалось, что она не встанет. «Да и зачем?» — чувствуя щекой неживой холод земли, подумала она. Но не ответила себе. Поднялась. Где-то в глубине забилась слабенькая жилка-надежда: «Освободят... Могут еще освободить...»