Стражи последнего неба - Борис Штерн

— Вы хотите сказать, что содержимому должна соответствовать определенная форма сосуда? — догадался я.

— Совершенно верно — так же, как вино, например, не принято наливать в чашки, а чай — в рюмки. Так вот, ассирийский шрифт принимает свет из сфиры Малхут (нижнего уровня) мира Ацилут (высшего из духовных миров). Но шрифт Адама — это сосуд для света из источника еще более высокого и возвышенного, сфиры Кэтер (Корона) высшего из миров.

— А есть что-то еще выше? — поинтересовался я.

Амнуэль отрицательно покачал головой:

— Только Бог Святой, Благословен Он, в Своей сущности. После разрушения Первого Храма еврейский народ был отсечен от уровня, именуемого Короной Бога, и нам запретили входить дальше порога высшего из миров, мира Ацилут.

— Что значит это название? И зачем тогда пользуются шрифтом Адама, если он уже не нужен? — продолжал я уверенно вести беседу-допрос.

— Ацилут происходит от древнееврейского слова «эцель», что означает «у», «около», потому что этот мир — ближайший к Богу. Зачем некоторые люди продолжают пользоваться шрифтом Адама, я не знаю. А сейчас, пожалуйста, извините — мне пора ложиться спать, я встаю на молитву с первыми лучами солнца.

Рав проводил нас до дверей кабинета, а спустились мы уже сами.

Гетто спало. Казалось, только духи витают над остроконечными крышами. И мы с Хаимом были как два бодрствующих в целом мире спящих.

— Между прочим, он так и не ответил, что это за ангельские печати, — заметил я Хаиму.

— Это я и сам могу тебе рассказать. В мире Брия, куда попадает путешествующий по духовным мирам (он находится ниже Ацилута), есть семь залов. У входа в каждый зал стоят ангелы, которым, чтобы они тебя пропустили, надо предъявить две печати. У каждого ангела есть свои печати, по форме они напоминают буквы Адама. — Хаим помолчал, потом продолжил: — Если печати у тебя не окажется или она будет не такой, как надо, — ангел может тебя убить. Так, по мнению рава Амнуэля, произошло с Бен-Азаем. И с Польским Святым, наверное, тоже.

— А ты сам когда-нибудь эти печати видел?

— Видел, но не все, конечно. Кое-какие из них приведены в «Книге трепещущих» рабби Элиазара из Меца…

Я остановился и взял Хаима за руку:

— А в книге Адама они могут быть?

— Наверняка… Яков, что ты задумал?! — Хаим повысил голос. Мы стояли в воротах гетто и были совершенно одни. — Такие вещи не для тебя и не для меня. Ты хочешь найти, кто убил Польского Святого?

— Да, интересно было бы, — признался я.

— А что ты с ним сделаешь? Притащишь в участок?

Я захохотал. Вместе со мной стал смеяться и Хаим. Отсмеявшись, я сказал:

— Завтра утром я зайду к тебе, и мы снова пойдем к Амнуэлю. Еще немного поморочим голову почтенному раву.

— Ты все-таки хочешь спуститься в Меркаву? — Хаим сокрушенно покачал головой. — Ладно, я посмотрю у себя кое-какие рукописи. Но знай, что это небезопасно.

— Жить вообще небезопасно, — философски заметил я. — Но почему ты говоришь «Меркава», а не «колесница»? И никуда спускаться я не собираюсь, наоборот, хочу подняться.

И я сделал жест рукой куда-то вверх, в сторону темного итальянского неба.

— Спуститься, мой друг, спуститься. Потому что Меркава существует только в глубинах твоей души.

Мы подошли к моему дому.

— Встретимся завтра, с Божьей помощью. Без обетов, — добавил Хаим обычную еврейскую присказку и удалился в сторону площади Испании.

Я поднялся в свою квартиру. Спать мне совершенно не хотелось, я чувствовал какое-то возбуждение. Взял том Талмуда (Талмуд — это почти все, что осталось мне от отца), трактат «Хагига». Открыл вторую часть и прочел оттуда несколько отрывков.

Надо признаться, арамейский язык я подзабыл основательно. Но чем дальше я читал, тем мне становилось легче. Сон сморил меня прямо над книгой.

Снился мне родимый полицейский участок и мой кабинет, в котором напротив меня сидел ангел, каким его изображают на фронтонах католических церквей: большой и белый, с белыми пушистыми крыльями.

Он никак не мог усесться, как следует — крыльям мешала высокая спинка стула.

Разбудил меня Хаим ни свет ни заря. Он притащил с собой кучу каких-то рукописей и старых, рассыпающихся книг, которые вываливались у него из-под мышек.

— Вот, — начал он, едва войдя в комнату, — посмотри, что я тебе принес. Это «Пиркей хейхалот», «Главы залов», а вот это, — Хаим повертел у меня перед глазами тоненькой тетрадочкой, — четвертая часть «Ворот святости» Хаима Виталя.

— Признаться, я и первых трех не читал, — заметил я, одеваясь.

Хаим махнул рукой:

— Первые три — это «мусар», этика. Они неоднократно переиздавались. Однажды в старинном издании я наткнулся на описание четвертой части, причем издатель писал, что четвертая часть не может быть опубликована, так как состоит из святых тайн и имен Бога, опубликовать которые было бы кощунством.

— Откуда же она у нас?

— Рукопись, — кратко ответил Хаим. — Ее переписал для меня один из учеников иерусалимской ешивы «Бейт-Эль».

— Это ешива каббалистов, которой в свое время управлял Шолом Шараби?

— А ты откуда знаешь? — Хаим был удивлен.

— Немало сказок о нем я слышал от отца, когда он был жив.

Я выпил утреннюю чашечку кофе (Хаим пить не стал — он не доверяет кошерности моей посуды), и мы сели за стол разбирать рукописи.

— «Должен человек уединиться в доме, чтобы ничто не отвлекало его мысли, и человек должен уединиться в своих мыслях до самой последней степени, — начал читать Хаим „Ворота святости“, — и расстаться должны душа с телом, как будто совсем нет тела»…

— Короче, Хаим, — взмолился я, — я ведь видел, сколько книг было у Польского Святого. Мы их за всю жизнь не перечитаем.

— А куда торопиться? Ты чего хочешь — найти, кто убил Бен-Азая и ребе Иегуду-Юдла? Так он никуда от тебя не денется. Это какой-то ангел, который существует уже более пяти с половиной тысяч лет — с сотворения мира. Кстати, когда ты узнаешь, кто это сделал, что ему будет?

Я пожал плечами:

— Вопрос чисто академический. Хотя, конечно, можно было бы уличенного ангела привлечь к ответственности…

— А кто его будет судить? — перебил меня Хаим ироническим тоном. — Уж не суд ли нашего христианнейшего короля Виктора-Эммануила? Боюсь, католической церкви твои идеи могут показаться кощунственными.

— Ну… есть еще бейт дин, раввинатский суд, — неуверенно предложил я.

Хаим хлопнул себя по лбу:

— Гениально! Рабби Йоэль Шем-Тов в Познани проводил суд над чертями. Почему бы нам в Риме не провести суд над ангелом?

— А кто будет судить? Рав Амнуэль?

— Сначала поймай ангела, — рассмеялся Хаим.

— Так объясни мне, как это сделать!

Хаим встал и прошелся по комнате, разминая ноги.

— Ты знаешь, я читал одну рукопись Абулафии, и там было написано так: нужно, как мы уже прочли, уединиться в доме; надеть белые одежды — символ очищения от греха…

— Белый халат и белая ермолка у меня есть, — перебил я его.

— Не мешай, Яков. — Хаим стал плести косички из своей бороды, что служило у него признаком глубокой задумчивости. — «Белый» по-древнееврейски — «лаван», от слова «бина», понимание. Нужно украсить комнату зеленью, чтобы усладить свою растительную душу…

«Так вот что означали вазы с зеленью в комнате Польского Святого», — догадался я.

Хаим тем временем продолжал:

— И написано, что нужно воскурить в комнате благовония. Приятный запах вообще называется «пищей души». И нужно читать традиционные тексты… и уединиться в своих мыслях — глядишь, ты уже в залах Меркавы.

— И только-то? — удивился я. — А что Амнуэль говорил о каких-то печатях?

— А их у меня нет, — просто ответил Хаим. — Поэтому я нахожу твое предприятие чрезвычайно опасным.

— Подожди, ты же говорил, что какие-то печати у тебя есть!

Хаим махнул рукой и начал рыться в рукописях, разбросанных на столе.

— У меня есть вот это — семь печатей мудрости. Они помогают при погружении в Меркаву.

И он протянул мне узкую полоску бумаги, на которой были изображены странные загогулины.

— Нет, я имел в виду именно печати ангелов, о которых рассказывал рав Амнуэль. И ты говорил, помнишь, в «Книге трепещущих»…

— Там есть печати ангелов. Только черт знает, каким ангелам они принадлежат. Нет, положительно, ты задумал самоубийство. Я уже жалею, что мы начали этим заниматься.

И Хаим стал сгребать со стола бумаги. Я его не удерживал.

Когда он ушел, я разыскал в стенном шкафу отцовский китл и белую ермолку. Потом вышел в город; зашел в участок — напомнить, что я занят важным делом; зашел к дивизионному комиссару — успокоить, что признаков шпионажа пока не обнаружено. Ну и в тратторию — я ведь не ангел, должен что-то пожевать. Взял макароны с тертым зеленым сыром и большую, оплетенную прутьями бутылку кьянти. Макароны возбудили мой аппетит, и я заказал вдобавок порцию камбалы под красным вином.