Звездное тяготение - Николай Горбачев

Очки у Уфимушкина сползли к кончику носа, на ном влажный налет, дыхание короткое, с присвистом, как из тонкой трубки.

Авилов остановился, рукой показал: положить на землю. Нет, все пока было нормально. Рядом – бетонный ровик, в случае чего, значит… Ракета легла, распластав длинное тонкое тело, отблеск заката окрасил ее в бледно-розовый цвет.

– Всем в бункер, – распорядился лейтенант. – Заглушку и закоротку снимать буду сам.

Долгов что-то шепнул ему, и Авилов повернулся:

– Да, человека два могут понадобиться, возможно, поддержать. Будут в ровике сидеть.

– Кого оставить? – негромко спросил Долгов.

– Кого угодно. Ну, например, ближних: Уфимушкина, Кольцова…

Солдаты уходили нехотя, подчиняясь приказу. Долгов – хмур, надбровные бугры выперлись желваками, Сергей зажал в стиснутых зубах будылину. Лейтенант возле ракеты оставался один. "Откуда в нем эта смелость? Слышал, только в самые опасные минуты проявляется по-настоящему человек".

Понуро, молча мы спустились в ровик. Уфимушкин забыл об очках – они так и держались на кончике носа, знакомое сморщенно-горькое выражение прилипло к лицу.

Ракета в пяти метрах, там Авилов – смотрели туда, вытянув шеи; сняв шлем, лейтенант расстегивал комбинезон.

Быстро, резковато взмахивая руками, подошел генерал, до нас долетел его сдержанный голос:

– Будьте предельно внимательны при снятии закоротки.

– Ясно, – подчеркнуто твердо, видно, в подтверждение своих мыслей ответил лейтенант: теперь допустить увлечение или неосторожность он не мог. И все-таки…

Генерал повернулся, пошел к бункеру. Авилов остался один на один с ракетой, и мы – в ровике… Лейтенант наклонился над ракетой. Встал на колени. Нам не видно, но она теперь прямо перед его глазами, эта заглушка. Шесть винтов с глубокими пазами… По-научному – шильдики. Из кармана вытащил отвертку, сейчас вставит в паз первого винта. Но почему он медлит – узкое лезвие отвертки направлено вверх? Почувствовал ту самую "минуту"? Слышал, бывает в жизни человека, когда он вдруг испытывает "ту минуту", в которую необходимо подвести незримую черту под всей жизнью. Ведь он вступает в своего рода игру со смертью. Кто кого. И надо оглянуться назад, оценить все свои поступки, дела, ради которых жил и которые останутся после… Так, что ли? Или вспомнил жену? Как ее зовут? Кажется, Валя. Сына Олежку? Показывал как-то фотографию – беззаботное пухленькое создание – запястья, шею, ножки над коленками и возле щиколоток будто перетянули струнами: глубокие складки врезались в тельце. Что тут верно? Что вообще у человека главное?

Отвертка в руке Авилова не отвертка, а магнит: с Уфимушкиным смотрим на нее неотрывно. На блестящее узкое лезвие. Зачем только этот розовый свет? Он растекся и по отвертке. Уфимушкин морщится тоже от него? Но вот отвертка медленно уперлась в паз, вывертывает один из винтов. Он скользнул на ладонь Авилова… Потом второй. Наконец все шесть в руке. Под заглушкой – пластмассовая крышка и там – закоротка. Снять ее, и тогда… ракета не страшна.

Чувство времени исчезло, растворилось, да и тела, ног будто не было вовсе. Одни нервы, их можно даже потрогать – они свились в жгуты. Но это подспудно, а обостренное сознание сосредоточено только на том, что делали руки лейтенанта. И он весь был собран в пружину, туго свернутую, сжатую. Почему-то неожиданно на память пришел тот самый случай, когда не мог, поцапавшись с Крутиковым, объяснить Авилову свою правоту. "Неужели лейтенант переживал за это взыскание? Ведь тогда, у кровати, в казарме, тон его был извинительный, точно не я, а он виноват… Понимает? Сам солдатом был".

Авилов ключом отвернул пластмассовую рыже-пятнистую крышку, как-то очень медленно, будто в раздумье, положил на комбинезон. Ясно – теперь осталась закоротка. Ее надо выдернуть. Но взять ее неудобно: видно, пальцы лейтенанта не слушаются, скользят по круглому корпусу… В затылке у меня задергало: "А вот если бы тебе?…"

Он вдруг откинулся от корпуса ракеты, убрал руки, с минуту зачем-то разминал в воздухе пальцы. Потом снова наклонился к ракете. Медленно ощупывал корпус закоротки – секунды или десятки минут? – и вдруг рванул закоротку на себя. И вместе с прорезавшей сознание мыслью: "Все!" острый холодок обжег между лопатками мою спину.

Он улыбался, сев прямо на ракету, оглядывая закоротку – словно первый раз видел. Мы молчали, еще не сбросив с себя оцепенения. Уфимушкин, сморщившись – испуг, радость, удивление – все это перемешалось на его лице, – торопливо поправил очки, заталкивал под шлем высунувшиеся концы белой тесемки, тонкие пальцы дрожали. Проговорил задумчиво, тихо – для себя:

– Тот самый случай, когда вероятность появления желаемого события равна единице. – Сорвал будылину на краю ровика, близоруко, поднеся к очкам, разглядывал рассеченные, узкие, жаром прихваченные листья, метелочки пыльных сникших цветков. – Лапчатка… Род травянистых, семейство розовых. В приготовлении ликеров используется…

Выходим из ровика. Из бункера тоже идут – впереди генерал, шагает быстро, широко, радостно. За ним – офицеры, Долгов, солдаты… Сергей Нестеров кривится в глуповатой полуулыбке, будто ему прищемили пальцы, а он еще не знает, смеяться ему или плакать…

Авилову говорили банальные слова поздравления.

Потом ракету погружали на установку, чтоб увезти с площадки.

Кран, урча, медленно приподнял ее с земли, руки солдатские подхватили – Сергей у носа весь напрягся, покраснел, словно силился сдвинуть глыбу. Рычаг подъема верхней крышки приятно холодил мою ладонь железом: когда ракету уложат на направляющие, я закрою крышку, и ракета в ребристой тяжелой рубашке затихнет.

Наконец она растянулась в желобе. Команду к подъему крышки мне почему-то не давали. Освободившись от дела, солдаты столпились возле установки – разговоров только и было, что об этом укрощении ракеты.

И вот команда. Медленно подаю рычаг вперед, многопудовая, выгнутая, как корыто, крышка осторожно пошла вверх.

И тут-то все случилось… Я услышал хлопок выстрела, слева блеснула ослепительная вспышка. "Воспламенился трассер!" – успел подумать, горячая струя плеснула по лицу, рукам, сжимавшим подъемный рычаг. Она палила, жгла, будто кто-то с силой давил на голое тело каленым железом. Остро запахло жженым мясом – сладковато-приторным и удушливым. Стиснул глаза, сжался. "Бросить рычаг! Но… люди, солдаты!" Мгновенно представилось: чугунная крышка сорвется с грохотом, накроет всех, кто стоит там, внизу, возле установки – побьет, изуродует. Там Сергей, Рубцов, Уфимушкин, лейтенант Авилов… "Держать! Закрыть! Иначе случится страшное!"

Собрав все силы, изгибаясь и отворачиваясь от палящей струи, рванул рычаг от себя. Кто-то пронзительно крикнул: "Держи!", кто-то бросился тенью рядом – большой, медвежеобразный…

Дальше в памяти – провал. Меня куда-то несли, везли, было много людей…

18

Вот и размотана катушка событий. А все остальное шло своим чередом: ежедневный обход врача, примочки, мази, тампоны, уколы. И такая же внимательная "мигенькая". Правда, с ней тоже что-то происходит. Два дня ходит необычно хмурой, кривя и подбирая полные сочные губы. Даже несколько раз забывала принести инструменты: то шприц, то ванночку. И сегодня она – умная, сосредоточенная, как перед отпущением грехов. "Уж не влюбилась ли? – обрадовавшись тайной мысли, усмехнулся я. – Пошучу при случае!"

Но этой веселости мне хватило на короткий миг: теперь меня убивали не только тошнотворные, удушливые запахи, но в последние дни невидимые клещи стягивали лицо: оно подсыхало, бралось коркой – боль хватала за сердце. Хотелось вцепиться в коросту, рвать в клочья, – может, утихнет боль.

Да, я все вспомнил. Все, что произошло. Много это или мало, плохо или хорошо – не знаю. Хорошо – живы остались ребята, лейтенант Авилов… А для меня скверно, непоправимо скверно. Что дальше – неизвестно! И в этой неизвестности вся сермяжная правда жизни? Никогда не знаешь, что тебя ждет впереди. Впрочем, теперь и знать-то особенно ни к чему: изуродован чище, чем богом черепаха.

На столике, под застекленным шкафчиком с лекарствами, в железной ванночке кипятится шприц, тонко, певуче вызванивая, будто самовар. Сестра вошла в туго затянутом халате, включила плитку, повозилась в шкафчике, звякая пузырьками. Губы поджаты.

– У вас плохое настроение, Галина Николаевна?

Она вздрогнула от неожиданности, попробовала улыбнуться:

– У меня?…

– Не пустил ли в вас свою отравленную стрелу коварный Амур?

– Нет, мигенький, нет. – Подняв перед собой шприц вверх иглой, она шагнула ко мне. – Давай, родненький, повернись, укольчик сделаю.

От уколов одеревенели ягодицы. Сестра поменяла тампоны, морщась и кривя губы, будто ей это самой доставляло боль. Приговаривала всякие ласкательные словечки: "ах ты хорошенький", "больненько", "терпуньчик мой". Уходя, прикрыла простыней, подобрав и ловко подоткнув края под бока.