Ипатия - Чарльз Кингсли

– Погодите, – произнес Орест, – мне еще нужно свести кое с кем счеты. Вот с тем молодым философом!

– Он сам идет сюда. Я готов побиться об заклад, что бедный малый еще отроду не напивался. Давно пора начать его обучение.

И амалиец положил свою медвежью лапу на плечо Филимона; юноша робко отступил, бросая умоляющий взгляд на своего покровителя.

– Юноша принадлежит мне, конунг, – вступился Вульф. – Он еще не пьяница, и я не хочу, чтобы он сделался таковым в будущем. К сожалению, я не могу ожидать того же от многих других, – процедил он сквозь зубы. – Вышлите нам чего-нибудь поесть; половины барана будет с нас довольно, но не забудьте и вина покрепче, чтобы залить жир. Смид знает, сколько мне требуется.

– Но почему ты не хочешь остаться с нами?

– Часа через два, я уверен, монахи начнут штурмовать ворота нашего жилища. Кто-нибудь должен остаться на страже, и лучше всего, если эту обязанность возьмет на себя человек, у которого голова не кружится от вина, а на губах не горят поцелуи женщин. Юноша останется при мне.

Все общество направилось вглубь дома, а Вульф с Филимоном остались наедине под портиком двора.

Они сидели уже около получаса, украдкой поглядывая друг на друга и как будто стараясь угадать, что совершается в душе другого.

Громкий шум и хохот, долетавшие до них, заставили встрепенуться старого воина.

– Как ты называешь это времяпрепровождение? – спросил он Филимона по-гречески.

– Безумием и суетой.

– А как бы это назвала она, альруна, вещая дева?

– Кого ты имеешь в виду?

– Ну, ту греческую девушку, которую мы слушали сегодня утром?

– Безумием и суетой.

– Почему она не излечит от этого безумия того римского вертопраха?

Филимон молчал.

– Почему же? – повторил Вульф.

– Разве ты думаешь, что она может исцелить кого бы то ни было?

– Должна бы. Она замечательная женщина. Никогда не видывал я подобной, а я немало встречал их на своем веку. Когда-то на одном из островов Везера тоже жила пророчица, и эта девушка удивительно на нее похожа. Она годится в жены любому конунгу.

Филимон встрепенулся. Почему испытывал он такое негодование при последних словах старика? Какое-то смутное чувство шевельнулось и заговорило в нем.

– Красота! – продолжал Вульф. – Но на что тело без души? К чему красота без мудрости? Красивое существо без целомудрия, бессмысленно утопающее в грязи. А та дева-альруна чиста?

«Чиста и непорочна, как… Пресвятая Дева», – хотел сказать Филимон, но вовремя удержался. Печальные воспоминания соединялись с этим словом.

Вульф снова зашагал, а Филимон опять стал думать о единственной цели, придававшей значение и смысл его жизни. Не может ли Вульф оказаться полезным в поисках его сестры? Из отдельных намеков старого воина юноша понял, что тот недоволен присутствием Пелагии около амалийца. Внезапная надежда зародилась в сердце Филимона, и он постарался намекнуть старику, что есть люди, которые охотно вырвали бы ее из настоящих условий ее жизни. Вульф понял его и попытался, со своей стороны, выведать у Филимона некоторые подробности. Юноша не долго колебался: он убедился, что откровенность – лучшая политика, и рассказал старику не только все утренние происшествия, но и тайну, только наполовину открытую ему Арсением.

Ужас и восторг одновременно овладели Филимоном, когда Вульф, после непродолжительного молчания, заметил:

– А что ты скажешь, если сама Пелагия окажется твоей сестрой?

Филимон хотел сказать что-то, но старик прервал его и продолжал, устремляя на него испытующий взор:

– Когда бедный молодой монах заявляет о своем родстве с женщиной, которая пьет из одной чаши с царями и занимает место, достойное любой царской дочери, то старик, вроде меня, вправе питать некоторые подозрения… Не имеет ли молодой монах в виду собственную выгоду – а?

– Мою выгоду? – вскакивая с места закричал Филимон. – Великий Боже! Какую же цель могу я преследовать, кроме страстного желания вырвать сестру из когтей позора и вернуть ей прежнее положение?

Пожалуй, Филимон поспешил с таким высказыванием.

– Позор? Ах, ты проклятый египетский раб! – воскликнул побагровевший викинг, срываясь с места, чтобы схватиться за кнут, который висел над его головой. – Позор? Как будто вы оба, ты и она, не должны быть глубоко польщены, если ей будет разрешено мыть ноги амалийцу?

– О, прости меня, – заговорил Филимон, испугавшись возможных последствий своей откровенности. – Но ты забываешь, забываешь, что она ему незаконная жена!

– Как! Законная жена! Она, вольноотпущенная раба? Нет, благодарение Фрейе, он еще не пал так низко и никогда до этого не дойдет, хотя бы мне пришлось задушить собственными руками чародейку. Вольноотпущенная раба!

Филимон закрыл лицо руками и разразился горькими рыданиями.

– Перестань, перестань, – внезапно смягчаясь, заговорил суровый воин. – Женские слезы меня не трогают, но мне тяжело смотреть на плачущего мужчину. Когда ты станешь спокойнее и вежливее, мы еще потолкуем обо всем. Только тише, на сегодня довольно! Нам несут еду, а я проголодался, как волк.

И Вульф начал пожирать пищу с жадностью своего тезки – «серого зверя лесов». Со свойственным ему грубым гостеприимством он угощал и своего собеседника.

– Вот и полегчало! – заметил, наконец, Вульф. – В этом проклятом гнезде только и дела, что есть да спать. Я не могу здесь ни охотиться, ни ловить рыбу. Я ненавижу женщин так же, как и они меня. Впрочем, кроме еды, я, кажется, все ненавижу. Теперь, когда девушки стали играть на флейте и арфе, ни у кого нет охоты слушать настоящую боевую песню. Теперь они опять затянули свою кошачью музыку и кричат все разом, как стая скворцов в туманное утро! Но я знаю, чем заглушить этот писк!

Вульф запел одну из диких, но прекрасных северных мелодий и едва успел окончить ее, как растворились двери гарема и показалась целая вакхическая группа, привлеченная громким пением сурового старого барда. Орест, увенчанный цветами, с чашей в руке, шел между Пелагией и амалийцем, которые его поддерживали с обеих сторон.

– Вот мой философ, мой спаситель, мой ангел-хранитель, – лепетал он. – Приведите его в мои объятия, и я украшу его красивую шею индийским жемчугом и золотом варваров.

– Ради Бога, позволь мне уйти, – шепнул Филимон Вульфу, видя, что вся толпа направляется к нему.

Вульф сейчас же открыл дверь, и юноша бросился на улицу. Старик сказал ему вдогонку:

– Навести меня опять как-нибудь, сын мой. Меня одного. Старый воин тебя не обидит.

В последний раз обернувшись, Филимон увидел, как готы в беспорядке вертелись с девушками по двору в такт древнего тевтонского вальса. Высоко над ними мелькала фигура Пелагии, приподнятой могучими руками амалийца. Она сорвала венок с распущенных волос и осыпала розами танцующих.

– И это, быть может, моя сестра!

Юноша закрыл лицо руками и убежал.

Прошло часа четыре. Пировавшие готы крепко спали после веселой оргии. Месяц ярко светил, заливая своим блеском пустой двор, когда из дома вышел Вульф в сопровождении Смида. Первый нес тяжелый кувшин с вином, второй – две чаши.

– Сюда, товарищ! Мы сядем здесь, посреди двора, чтобы наслаждаться ночной прохладой. Что, наши дурни все уснули?

– Все до одного. Как тут хорошо и свежо после душного воздуха комнат… А жаль, что только у немногих головы вроде наших.

– Теперь слушай, Смид. Никому на свете я никогда не доверяюсь, но думаю, что ты все-таки не изменишь мне! Видел ты вещую деву-альруну?

– Конечно.

– Не полагаешь ли ты, что она будет прекрасной женой для достойного мужа?

– Ну?

– Почему бы и не для нашего амалийца?

– Это их дело, а не наше!

– Но я думаю, она сочтет за честь стать супругой сына Одина?

– Она должна удовлетвориться честью, от которой не отказалась даже дочь императора.

– Удовлетвориться?! Амальрих – амалиец чистой крови, сын Одина с обеих сторон!

– Но Пелагия может помешать!

– Ее надо устранить.

– Это невозможно!

– Сегодня утром я бы с тобой согласился, но дело в том, что через неделю все изменится. Молодой монах, который сегодня был у нас, подозревает, и по моему, его предположения правильны, – что Пелагия его сестра…

– Его сестра? Какое же отношение имеет это к нашим делам?

– Он хочет ее увести, чтобы отдать в монастырь. – И ты позволишь ему терзать это бедное существо?

– Кто мне становится поперек дороги, Смид, того я отбрасываю… Тем хуже для людей, которые мне препятствуют. Старый Вульф никогда не отступал ни перед человеком, ни перед зверем; таким он будет и теперь.

– Собственно говоря, это будет поделом девчонке! Но Амальрих?

– Он забудет Пелагию, как только она скроется с глаз.

– Но говорят, что наместник женится на Ипатии?

– Орест! Эта надменная обезьяна? Нет, вещая девушка не способна на подобную низость.