Протопоп Аввакум и начало Раскола - Пьер Паскаль

Начинал звонить сам Аввакум; потом он передавал колокола в руки звонаря. Затем начиналась служба: утреня, первый, третий и шестой час. Служил он не спеша и строго соблюдал[406] кафизмы[407]: шесть кафизм по воскресеньям, четыре в другие дни. Затем начиналась литургия. Он так проникался ею, что глаза его наполнялись слезами. Если он был невнимателен во время какой-либо молитвы, он ее повторял. Он не спешил уходить из храма, как многие другие. В присутствии Божием надо забывать о всех посторонних делах. Вечером вечерня снова служилась в церкви[408].

В то время не было обычая, чтобы священник сам сочинял проповеди; не все были способны на это, и казалось нежелательным привносить человеческие слова в священнодействие. Но литургия сопровождалась поучениями, заимствованными у св. отцов; их можно было излагать в просторечии и извлекать из них поучительные уроки. Аввакум, оставивший нам столько ценных толкований на книги Ветхого и Нового Завета, безусловно не мог пропустить случая обращаться с проповедью к своим пасомым. Можно легко догадываться, что к славянским молитвословиям он добавлял поучения на простом русском языке, рассчитанные на то, чтобы затронуть за живое христиан из Лопатищ. В церкви ли, вне ли ее стен, ему было необходимо говорить с людьми. Это была потребность его натуры, и не нужно было, чтобы кто-либо его учил этому. Та проповедь, которой он простился со своей паствой, была, несомненно, не первой.

Что представляли собой эти проповеди? Аввакум использовал тот текст Священного Писания, который он прочел во время богослужения. Он начинал с объяснения фраза за фразой, как в древних толкованиях. Но мало-помалу его захватывал естественный пыл его души. Он вспоминал, что перед ним не монахи, живущие по Студийскому уставу, и не византийские схоластики. Перед ним там, за солеей, стояли григоровские крестьяне со всеми своими горестями и со всеми своими прегрешениями.

Он хорошо знал этот панцирь, закрывающий закоренелый грех! Но он знал и слабые места этого панциря, через которые можно проникнуть в сердце христианина. И уже на четвертом или пятом стихе он отбрасывал в сторону символический смысл и литературные традиции и говорил импровизированно, приводя особо поучительные факты для своих слушателей. Вскоре он отдавался своему вдохновению, своей естественной проповеднической жилке, ему приходили в голову воспоминания из повседневной жизни, он иронизировал, он наносил удары греху строгими словами. Развитие мысли шло в самом неожиданном направлении, и вскоре слушатели оказывались за сто верст от Исаии или апостола Павла. И тут, внезапно, необыкновенный проповедник вспоминал, что ему необходимо перейти к толкованию следующего стиха.

Вот как Аввакум комментирует Книгу Бытия. Сперва он следует близко классическим трудам: Хронографу, Маргариту и Прологу. Часто он ограничивается тем, что перелагает текст Священного Писания просторечно, но время от времени он попутно предлагает урок доброго поведения, «День дан людям, дабы работать, а ночь, чтобы отдыхать и прославлять Господа». Иногда он предпринимает отступление в сторону; он говорит о Страшном Суде, о возрождении твари и о воскресении плоти, об ужасах ада и тут же о радостях рая. Затем следует вывод о том, какое дурное дело грех. Вся тварь плачет о нем вместе с нами. И вот с рассказом о соблазне и грехопадении он вдохновляется и говорит о том, каким удивительным зверем был змий, с лапами и крыльями и какими прекрасными были запретные плоды: красивые и сладкие. Адам и Ева соблазнились, а дьявол смеялся. Стали угощать друг друга «зелием нерастворенным, сиречь зеленым вином процеженным и прочими питии и сладкими брашны». А затем, наевшись и напившись, друг над другом насмехаются. Но вернемся, говорит он, к стиху седьмому: «И узнали они, что наги» (Быт. 2: 7). «О, миленькие! одеть стало некому: ввел дьявол в беду, а сам и в сторону. Лукавой хозяин накормил и напоил, да из двора спехнул. Пьяной валяется на улице, ограблен, а никто не помилует. Увы, безумия и тогдашнева и нынешнева!»

В стыде своем Адам и Ева прикрывают свою наготу. Последующий день – похмелье. «Проспалися бедные, с похмелья, ано и самим себя сором: борода и ус в блевотине, а от гузна весь и до ног в говнех, со здоровных чаш голова кругом идет». Адам оправдывается: «Жена, еже ми сотворил еси. Просто молыть: на што-де мне дуру такую зделал. Сам неправ, да на Бога-же пеняет. И ныне похмельные, тоже шпыняя, говорят: “на што Бог и сотворил хмель-ет, весь-де до нага пропился и есть нечева, да меня ж-де избили всево”; а иной говорит: “Бог-де ево судит, упоил допьяна»; правится бедный, быдто от неволи так зделалось”». Ева возводит вину на змея. «Вот хорошо: каков муж, такова и жена. Оба бражники, а у детей и давно добра нечева спрашивать, волочатся ни сыты, ни голодны». А дьявол говорит в свою очередь: «Дьявол научил мя». «Бедные! Все правы, а виноватова и нет. А то и корень воровству сыскалъся. Чем еще поправитеся? Все за одно, с вором стакався, воровали, чем дело вершить? Да нечем переменить. Кнутом бить, да впредь не воруют»[409].

Такова тема пьянства! Она так необходима! Но имеются и другие полезные размышления, которые непосредственно вытекают из Священного Писания. Однажды, по поводу потопа, дождей и грома, Аввакум размышляет о следующем стихе псалма 76: «Глас грома Твоего в круге небесном», И вот какие размышления он извлекает отсюда: глас грома, говорит Давыд, Христос откуда хочет, оттуда и берет гром. Человеку не надобно знать всех его путей. Достаточно знать то, что Христос совершил на земле. И так человек уже надмевается. А если бы он знал все о небесном, то он тем более погиб бы от гордости, вместе с дьяволом. «Волхвы и звездочетцы и альманашники, по звездам гадая», наблюдают времена и сроки и заблуждаются. Они лишь отстраняются от Спасителя. Их отец – это Нимврод, строитель Вавилонской башни. А к чему она была? А сколько трудов, сколько скорбей! Даже женщину, разрешившуюся от родов, и ту ни на один день не оставляли отдохнуть и полежать. Бросай-ка твоего новорожденного, тащи кирпичи к башне! А бедные ребятки, еще трехлетние, тоже должны тащить туда кирпичи! А наши альманашники тоже не имеют на миг покоя! Никуда не пойдут, не заглянув в книги: время подходящее ли? Бедные, бедные, и как вам не совестно? Свиньи и коровы больше вас знают – перед грозой хрюкают и мычат и бегут под крышу. Измеряете лицо земли и неба, а не спрашиваете, как умирать надобно. Раскайтесь же, злосчастные![410] В этих и подобных словах он выражал свое сострадание к женщинам и детям, которые подвергались в его время жестокому обращению, призывал их эксплуататоров прислушаться к голосу совести и громил суеверие![411]

Некоторые священники умудрялись, как говорят, за один день исповедовать весь свой приход[412]. Напротив, Аввакум занимался этой областью своей пастырской деятельности с полной серьезностью и глубокой принципиальностью. Для этого у него были и необходимые знания. Он знал священные книги, апостольские правила и решения Соборов, творения святых отцов, Номоканон. Все это позволяло ему надлежащим образом взвешивать добро и зло, налагать епитимьи и, особенно, давать жизненные советы, так как в Древней Руси в связи с покаянием священник выполнял функцию проповедника. Именно тогда Аввакуму представлялся момент конкретизировать свою гомилетику[413]. Но в это время он еще не обладал полным умением распоряжаться своей паствой. Судить, отпускать грехи и поучать было легко. Управлять целым приходом было труднее. Для горячей души молодого священника, который ни к одной вверенной ему душе не относился равнодушно, это было невероятно трудно. Задача руководителя прихода казалась ему сперва невыносимой, и в этом он нам признается сам.

Однажды перед ним предстала девушка, являвшаяся великой грешницей. После первых молитвословий он обратился к ней со словами Требника того времени: Не стыдись, чадо, перед лицем человека, ибо все мы грешники. Не скрывай в себе никакого греха, совершенного тобой с детства и до сего дня. Не запечатывай в себе ни одного; откройся Богу – я буду тебе свидетелем. Девушка призналась в противоестественных грехах. Этот случай предусматривался Требником. Аввакум был вынужден начать подробно расспрашивать ее о характере ее пороков, о причинах, обстоятельствах, о лицах, о количестве падений[414]. Девушка стояла рядом с ним, сотрясаясь от плача под его епитрахилью. Он почувствовал себя смущенным. И, произнося разрешительную молитву: «Дитя мое, я принимаю твои грехи на себя», он почувствовал страшную реальность всего этого и подумал, что надо, дабы укротить плоть, использовать древнее средство: в Прологе под 27 декабря идет речь о монахе, которого смущает грешница и который жжет себе пальцы. Он зажег три свечи и, стоя у самого аналоя, положил руку на пламя и держал ее так до тех пор, пока физическое ощущение жжения не затушило воспламененного воображения[415].