Ассирийские танки у врат Мемфиса - Михаил Ахманов

Я велел забросать бочки песком. Инстинкт подсказывал мне, что это оружие, коль его использовали, не разбирает своих и чужих, и находиться рядом с ним опасно. День и ночь – минимальный срок, но, похоже, ядовитый газ, умертвивший ассиров, еще держался в воздухе – глаза у нас слезились, и сухой кашель раздирал грудь. Я сделал то, что полагалось сделать, – повел людей с этого гнусного кладбища в Темеху.

В распадке меж дюн мы наткнулись на машину командира. Волна газа докатилась и сюда, убив водителя, двух офицеров-штурмхерцев и человека зрелых лет в генеральской форме – крылатый бык на его тунике был окружен пучками молний, символом власти. Ашшур-нацир-ахи – а это, несомненно, был он – лежал на спине с искаженным яростью лицом, будто гневался на богов, отнявших у него победу, и не мог поверить, что умирает.

В трех шагах от него скорчился мертвый Гимиль-Нинурта. Странно, но он был спокоен и не сжимал горло пальцами; глядел на меня безмятежно и будто говорил: что обещано, чезу, то исполнено.

Мы окружили его – Хоремджет и Левкипп, Тутанхамон, Давид, Пианхи и другие. Хайло, раненный в голову, присел на корточки – ноги его держали плохо. Кенамун, воздев руки к небесам, беззвучно шевелил губами, читал заупокойную молитву, Нахт, так же молча, вторил ему. Тень легла на лицо Рени; должно быть, он хотел что-то сказать, но лишь хрип вырвался из горла.

Сказал Левкипп:

– Ему не удалось убежать. Бык Ашшура держал его при себе.

– Он умер как подобает воину, – произнес Пианхи, но Хоремджет покачал головой:

– Он не был воином. Он умер как благородный муж.

– Как человек чести, – добавил Тутанхамон.

– Если чезу позволит… – начал Давид.

– …мы его похороним, – продолжил Левкипп.

– И воздадим ему почести, – молвил Кенамун. – Кто знаком с погребальным обрядом ассиров? Мумий они не делают… Может быть, сжигают мертвых?

– Он не ассир, он – вавилонянин, – напомнил Хоремджет. – У них хоронят в земле. В особых местах, посвященных богу смерти.

– Мы – в Стране Запада, где царствует Осирис, справедливый и милосердный судья умерших, – сказал Тутанхамон, наш лекарь и жрец. – Здесь его земли, и любое место подходит для погребения.

Я согласно кивнул.

– Копайте яму! И пусть она будет глубока, чтобы буря не мешала ему спать, а сметающий пески ветер не добрался до его тела.

Когда могила была готова, мы опустили в нее Гимиль-Нинурту. Хоть был он в черной тунике СС, но ни к Ассирии, ни к воинству ее не относился; он был шуррукин, египтолог, наставник Вавилонской Академии. Он был наш, ибо сердце его принадлежало Та-Кем. Пусть не в гробнице он упокоился и не в долине Хапи, но все же в нашей земле, и Кенамун с Тутанхамоном пропели над ним заупокойные гимны.

А потом мы подняли оружие и дали залп в темнеющее небо.

Глава 12

Цезария

Серые каменные стены, серые башни, рвы глубиной в три человеческих роста, опускные решетки, перекрывающие врата, редуты с пушечными батареями и всюду золотые орлы – на зубчатых стенах, на знаменах, над воротами и бойницами… Солдаты в круглых касках, большей частью нумидийцы и ливийцы, но с выправкой легионеров – шагают стройными рядами, тянут носок до колена, и перед каждой центурией – орел на древке… Посередине крепости квадратный плац, называемый преторием, с юга – дом прокуратора, на севере, ближе к римским родным палестинам – святилище Юпитера, с двух других сторон – казармы и жилища воинских чинов…

Это Цезария. Все строго и сурово, все вылизано до блеска, надраено и начищено. Римляне – люди особой формации: обстоятельные, приверженные великим идеям и собственному образу жизни. Еще очень деловые – у таких пиастр меж пальцев не проскочит. Тем более господство над миром – или хотя бы над его западной половиной.

Пестрые улицы, что тянутся от крепостных стен, многоэтажные дома, дворцы и виллы богачей, кабаки и харчевни, лупанары, где сириянки пляшут голыми, где можно купить любую женщину – из Палестины, из Та-Кем, из Вавилона или Греции, даже кушитку, коль придет такая блажь… Гавань, полная судов, склады, лавки и таверны, вино и пиво, жареная рыба, мясо на вертеле, звон чаш, стук кружек… Торговцы, потаскухи, разносчики, менялы, смуглые хищные мореходы, то ли контрабандисты, то ли пираты…

Это тоже Цезария, другая ее часть. Она окружает цитадель широким полукольцом; город, выросший у крепости, и главный человек здесь солдат. Разумеется, солдат с деньгами – кому нужен воин, прокутивший жалованье? Римляне терпят эту вторую Цезарию, ибо они, как я сказал, люди деловые. А деловой человек не станет нарушать круговорот серебра: из сундуков прокуратора – в солдатские карманы, из карманов – в руки кабатчиков и шлюх, а от них, в виде непременной дани, снова в казенный сундук. Но не все, не все; кто заботится о благе государства, тот и себя не забывает. Иначе какой же он деловой?

Цезария… Мы шли сюда от Темеху пять дней, прокладывая путь среди песков, россыпей щебня и невысоких утесов. Могли бы добраться быстрее, но на день задержались в Хенкете – раненым был нужен отдых. Теперь мы здесь. Не скалы и пески окружают нас, а крепостные стены и дома.

Я – в триклинии прокуратора Юлия Нерона Брута. С нами мой давний знакомец Марк Лициний, трибун, начальник гарнизона, и еще один римлянин – его длинное имя я не запомнил. Крысс или Красс Вольпурний чего-то там… Он не из военных, он казначей у Юлия Нерона. Как и положено казначею, руки у него повернуты к себе, тело тощее, а рожа кислая. Глядя на него, я думаю: вот человек, на которого плюнул Амон. Может, не плюнул, а помочился?.. И не Амон, а шакал Анубис?..

Мы возлежим у длинного стола с блюдами, кубками и вместительной амфорой фалернского. Такой обычай у римлян – возлежать во время еды, чтобы выпитое и съеденное не проваливалось в желудок, а двигалось туда неторопливо и с достоинством. На угощение прокуратор не поскупился: тут и редкая птица индейка, исходящая паром, и миланские колбасы, и окорок из Неаполя, и страусиная печенка, и сицилийский медовый пирог в пять пальцев толщиной. Кроме вина пьем мы соки из апельсинов и яблок – что, по мнению римлян, способствует пищеварению.

– За твой благополучный исход! – Юлий Нерон поднимает кубок. – За то, что ты прошел Восточную пустыню, прошел Западную, и очутился там, где нужно – в Цезарии! Живым, хвала Юпитеру!

Мы закончили с едой, теперь пьем и беседуем. Говорим на латыни, которой я владею достаточно сносно. Я уже поведал сотрапезникам о своих обстоятельствах, о сидении в каменоломне, внезапном бегстве, переправе через Хапи, скитаниях в песках пустыни и битвах с ассирами. Словом, о всех передрягах и бедах, из коих я вышел живым. Так что тост прокуратора вполне уместен.

– Тебя и всех твоих людей осудили и лишили чести, – говорит трибун Марк Лициний.

Я мотаю головой.

– Осудили – да! Но чести нельзя лишить.

Марк Лициний немного смущен.

– Не прими за обиду, Хенеб-ка. Я подразумевал… ээ… юридический аспект данной процедуры. Она ведь регулирует связь между тобой и вашим владыкой. Не так ли?

Римляне – большие законники. Их хлебом не корми, а дай порассуждать о jus utendi et abutendi, jus puniendi, jus occupationis и даже jus primae noctis.[54] Я не столь поднаторел в юриспруденции, и мысль Марка Лициния мне непонятна.

– Регулирут связь? Что ты имеешь в виду?

– То, что ты был связан присягой фараону. Но тебя и других изгнали из армии, лишили чести, а это аннулирует все обязательства перед Египтом и его правительством. Ты, Хенеб-ка, свободный человек, и твои люди тоже. Вы имеете право присягнуть на верность цезарю.

Прокуратор благожелательно кивает, и даже на кислой морде казначея изображается одобрение.

– Присягнуть можно, – говорю я. – Но какова цена вопроса?

– Прежняя, и она тебе известна, мой драгоценный Хенеб-ка, – отвечает Юлий Нерон. – Ты получаешь римское гражданство и звание легата. Тысяча двести денариев в год.

Воинские чины у римлян не совпадают с нашими: центурион выше теп-меджета, но ниже знаменосца, зато трибун повыше, ибо начальствует над когортой в четыре сотни бойцов. Легат же куда значительнее чезу, хоть еще не генерал. Легат – командир легиона, в котором десять когорт и вспомогательные службы.[55] Амон видит, мне оказали почет! Не говоря уж о денариях – если пересчитать на пиастры, будет втрое больше жалованья чезу. Наш фараон Джо-Джо велик и справедлив, но не очень щедр.

Хорошие условия, но я решаю поторговаться. Хотя бы потому, что тех, кто не торгуется, римляне не уважают.

– Прежде я был один, а теперь со мной девяносто пять бойцов. – Столько нас осталось после сражения при Ифорасе. – Я их сюда привел, и – клянусь Маат! – это было нелегко! Люди отборные, ветераны-менфит, все испытаны в боях. Рукой махнут, будет улица, отмахнутся – переулочек!

Казначей, переглянувшись с прокуратором, сообщает:

– За каждого получишь двадцать денариев.