ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство) - Анатолий Луначарский

Я ни на одну минуту не отрицаю необходимости существования рядом и остро наблюдающего реалистического искусства, включающего и сочный жанр, и всю безграничную поэзию пейзажа, и даже миниатюры. Все хорошо на своем месте. Но в революционную эпоху тон должна бы задавать монументальная живопись. Ее нет, или, вернее, она представлена только анненковским портретом, который, как справедливо отмечает итальянский критик, как–то путается еще в остатках кубизма.

Отметим также, что Барбантини, как и другие, считает эпоху левизма эпохой фальсификации. Группу «Бубновый валет» он связывает ближе всего с Гереном. По этому поводу он делает общее замечание о, может быть, чрезмерной зависимости русской живописи от французской и отмечает, что сами русские, по–видимому, не видят в этом ничего для себя унизительного, а наоборот, гордятся такими связями.

Совершенно правильное замечание. Да и по существу говоря, ничего унизительного в глубоких связях нашего искусства с могучими гениями искусства чужестранного, конечно, нет. Но все же нельзя не сказать, что наша живопись бесконечно менее самостоятельна, чем наша литература. Например, сейчас, когда мы отнюдь не плетемся за другими в смысле социально–политическом, когда Союз ССР противостоит всему остальному миру, надо бы ждать от наших собственных художественных произведений некоторого стремления если не доминировать, то во всяком случае проводить самостоятельную мелодию в общем художественном хоре. В пролетарском искусстве это так и есть. Далеко не бледное всеевропейское пролетарское искусство признает, конечно, достижения русской пролетарской культуры самыми передовыми. Я вовсе не говорю, что здесь дело обстоит благополучно, что мы можем гордиться какими–то чрезвычайными достижениями. Еще меньше тем, что Пролеткульт якобы что–то сделал в смысле выработки новых живописных устремлений: он, наоборот, в этом отношении слишком долго сидел, а может быть, и сидит в путах этих «фальсификаций».

Но тем не менее здесь уже обрисовывается жажда каких–то новых начал, чрезвычайно близких к жизни, жажда мировой организации таких поисков и гордое, однако без чванства, сознание своего места в этих исканиях.

Не один Барбантини отмечает на русской выставке, что революция как таковая отразилась на нашем искусстве слишком мало. Ведь то же писали и немцы по поводу нашей Берлинской выставки[142] Об этом стоит задуматься. Конечно, от простой «задумчивости» новая революционная русская живопись еще не вспыхнет, но надо просто сказать: такая живопись должна прийти. Нельзя не поверить, что в каком–то из ближайших годов, может быть, через пять лет, а может быть, и больше, появится русский революционный живописец, который, суммируя все грандиозные переживания нашей эпохи и откликаясь на ее требования, создаст прямой шедевр или полушедевр соответствующей живописи. Отмечая зависимость всей русской живописи, а в частности и «Бубнового валета», от французской, Барбантини проводит, интересную мысль по поводу сходства, которое здесь существует. Он находит, что французы гениально научились превращать действительность в субстанцию (sui generis[143] прозрачную и вибрирующую. Франция стремилась дематериализовать и создала восхитительно эфемерную, лучистую и бестелесную живопись, надолго воцарившуюся в Европе; «между тем как русские, — продолжает Барбантини, — всегда питали и сейчас питают чувственный вкус именно к материи, к выдавленной из трубочки густой краске, все в русской живописи конкретно и объемно, тона могучие и жирные. Отношения света и теней распределены по контрастам. Видно постоянное желание материально отразить материю. Такой материализм исканий, присущий русским художникам, иногда толкает их на крайности почти карикатурные».

С удовольствием отмечаем эти выводы талантливого и умного итальянского искусствоведа. Надо только сделать маленькую поправку. В известный момент Франция сама испугалась нематериальности и необъемности своей живописи. Реакция сезанновская и реакция кубистская были вызваны именно этим страхом. Если мы спросим себя, что с социальной точки зрения выражает собой восхищающая Барбантини «нематериальная лучистость» и «восхитительная эфемерность» живописи, то мы должны будем сказать, что она отражает собою искусственность, некоторую оторвавшуюся от масс, от труда и природы гиперкультурную аристократию, и, конечно, это так и было. Импрессионизм, в самом широком понимании этого слова, шел об руку с декадансом и был его разновидностью, правда, самой миловидной, — все это было порождением замкнувшихся десятков, может быть, сотен тысяч так называемой культурной верхушки нации. Когда чуткая буржуазная интеллигенция Франции поднимала на щит, в сущности, довольно аляповатого Сезанна, когда она совершенно непонятным для нас образом стала находить вкус в серых глыбах кубизма, то на самом деле — повинуясь отнюдь не приказу какого–нибудь штаба, а лишь своему собственному инстинкту, она тем самым готовилась к новой фазе буржуазного господства. Господствующие классы, в лице молодого поколения, должны были дать вновь людей самой непосредственной практики, офицеров–колонизаторов, все типы, способные к международной социальной борьбе и к усиленному строительству «массового порядка». Интерес к материи, к борьбе, даже к труду главным образом организаторскому (если хотите, конструктивному) возникал в недрах буржуазии в самой острой форме. Франция завидовала в этом отношении и англичанам, и немцам, а в особенности американцам.

Но было совершенно неясно — какой именно порядок нужно строить? Брели ощупью. Отсюда конструктивный формализм, характеризующий отчасти и Сезанна и в особенности кубистов: высмотреть в капризных очертаниях природы геометрическую правильность, геометризовать природу. В том–то и дело, что французский материализм с этой поры не смог ни вообще отразить действительность, ни придумать какой–то стиль, который поднял бы эту действительность до высшего гуманизированного порядка. Отсюда, немножко позже, преклонение перед Пуссеном, перед Энгром — художниками, умевшими упорядочивать природу и поднимать ее до торжественной, спокойной красоты. Отсюда нынешний неоклассицизм, на который громко откликнулась Италия, страна не менее по психологин своей классичная и давшая такого художника, как Оппи, в рядах неоклассицизма, быть может, более крупного, чем соответственные французские (Дерен, новый Пикассо, пуристы и т. д.).

Если мы, русские, материалисты, то, конечно, это очень хорошо. Это значит, что наши художники вообще никогда не отрывались вполне от масс, от труда и от природы. Та организация, которая нам мерещится, не подобна египетской пирамиде и иерархии, не является искусственным введением масс и природы в рамки дисциплины сверху предписанного порядка, — наш коммунизм, хотя и родившийся путем политического захвата власти при значительной некультурности масс, на самом–то деле хозяйственно и культурно будет вырастать снизу и растет сейчас и в деревне и в городе с нашим комсомолом и еще более того с ребятами, в которых мы уже видим дух величайшей практичности, изумительной дисциплины, готовое стремление к порядку и организации рядом с высоким энтузиазмом и растущим ясным пониманием внутреннего, волнующего, человеческого смысла создаваемого порядка. Этот порядок поэтому будет свободным. Ему незачем отрываться от живых форм действительности. Его стиль будет гибким, его стиль будет близок к реализму — но это все же будет стиль, который в искусстве поднимает реализм до монументальности.

II

Уже цитированный мною венецианский критик Барбантини, говоря о материализме русских живописцев, противопоставляет ему лирику крупнейших французов. Последние делали из картин «исповедь своих духовных глубин»; другими словами, самая форма картины, картины как красочного пятна, картины как чистого зрелища, по мнению Барбантини, у лучших французов была психична, то есть насыщена эмоциональным содержанием.

Допустим, что это верно. Но что это доказывало бы? Это доказывало бы, что эмоции этих художников никак не родственны с идеями, что они представляют собою ряд настроений неясных, неуловимых, которые — так сказать, по аналогии — можно изобразить вместо музыки красками. Это хорошо на своем месте. Но ведь к этому стремились — правда, в несколько аляповатой форме — и супрематисты. Идя по этому пути, мы должны будем прийти к красочным калейдоскопам, к тончайшей красочной музыке. К. С. Станиславский рассказал мне, что один норвежский инженер в Америке уже достиг в этом отношении хороших результатов и создает целые симфонии красок и форм на экране. Но в том–то и дело, что вся современность, не только наша, но и европейская, сдает беспредметность в архив и ищет путей к действительности. Там за абстрактным кубизмом пришел монументализирующий неоклассицизм, а у нас за эпохой фальсификаций пришла общедоступность художников революции. А из этого ясно, что преобладать будут именно те художники, эмоции которых не нежны, и расплывчаты, но более определенно связываются с образами, а через них и с идеями.