Том 3. На японской войне. Живая жизнь - Викентий Вересаев

– Не знаете, где тут деревня Юншинпу? – торопливо спросил он. нас.

– Не знаем.

– Эй, ты, ходя (приятель)! Где тут Юншинпу? – крикнул он проходившему китайцу.

Китаец, не поднимая головы, молча шел по дороге. Офицер наскакал на него и бешено замахнулся нагайкою. Китаец что-то стал говорить, разводил руками. Офицер помчался в сторону. Из-под копыт его лошади ветер срывал гигантские клубы желтоватой пыли.

Вдруг мчавшаяся батарея стала задерживаться. Казаки-буряты натягивали поводья, лошади заезжали в сторону, орудия остановились. Громко ругаясь, проехал офицер-артиллерист.

– Опять велено назад повернуть! – обратился он к нам, незнакомым, и в бешенстве разводил руками. – Поверите ли, с утра все время только и делаем, что мотаемся с одного конца на другой; то к Мукдену пошлют, то поворачивают назад!..

И в обратную сторону опять замелькали в пыли орудия, и запрыгали темные лица бурятов с приплюснутыми носами.

Дорога очистилась, мы двинулись дальше. Шли, шли. Со всех сторон гремели пушки, сзади и справа трещал частый ружейный огонь.

Часам к двум мы пришли в Хоулин. Но останавливаться здесь нечего было и думать. Все поспешно снимались и уходили на север. На откосе горы, заросшей громадными кедрами и соснами, мы только сделали привал на полчаса, чтоб поесть. С дороги сквозь деревья мчались клубящиеся тучи пыли, пламя наших костров пригибалось к песку. Выше нас, под соснами, трепыхали белые флаги с красным крестом, там работал перевязочный пункт Новочеркасского полка и какой-то дивизионный лазарет. Окровавленные раненые шевелились, стонали, умирали. Увезти их было не на чем, и они лежали рядами. За горою лихорадочно трещала ружейная стрельба, пули жужжали в соснах. С вершины горы видны были перебегавшие назад новочеркасцы, падали убитые и раненые, следом наступали растянутыми цепями японцы.

Ехать, ехать!.. Как вечные жиды, бездельные, никому не нужные, мы двинулись дальше с десятками повозок, нагруженных ненужным «казенным имуществом». Выбросить вон всю эту кладь, наложить в повозки изувеченных людей, на которых сейчас посыплются шрапнели… Как можно! Придется отвечать за утерянное имущество. Ружейная пальба становилась ближе, громче. Раненые волновались, поднимались на руках, в ужасе прислушивались…

И мы уехали.

Шла широкая китайская дорога, с обеих сторон заросшая кустами. В клубах пыли густо двигались обозы. На краю дороги, у трех фанз, толпился народ; подъезжали и отъезжали повозки. Это был интендантский склад. Его не успели вывезти, и прежде, чем зажечь, раздавали все направо и налево проходившим войскам. Подъехал наш главный врач со смотрителем, взяли ячменю, консервов.

– Хотите бочку спирта? – предложил интендантский чиновник.

У Давыдова жадно загорелись глаза; он колебался. Но смотритель решительно воспротивился: недостает, чтоб команда еще перепилась в дороге.

Наш обоз двинулся дальше. Солдаты втихомолку озлобленно ругали смотрителя за отказ от спирта.

А у огромной спиртовой бочки с выбитым дном стоял интендантский зауряд-чиновник и черпаком наливал спирту всем желающим.

– Бери, ребята, больше! Все равно жечь!

Кругом толпились солдаты с запыленными, измученными лицами. Они подставляли папахи, чиновник доверху наливал папаху спиртом, и солдат отходил, бережно держа ее за края. Тут же он припадал губами к папахе, жадно, не отрываясь, пил, отряхивал папаху и весело шел дальше.

Все больше мы обгоняли шатающихся, глубоко пьяных солдат. Они теряли винтовки, горланили песни, падали. Неподвижные тела валялись у краев дороги в кустах. Три артиллериста, размахивая руками, шли куда-то в сторону по грядам со срезанным каоляном.

Но кто же были эти интендантские чиновники? Предатели, подкупленные японцами? Негодяи, желавшие порадоваться на полный позор русской армии? О, нет! Это были только добродушные российские люди, они только не могли принять душою мысли, – как можно собственною рукою поджечь такую драгоценную жидкость, как спирт?! И во все последующие дни, во все время тяжелого отступления, армия наша кишела пьяными. Как будто праздновался какой-то радостный, всеобщий праздник. Рассказывали, что в Мукдене и в деревнях китайцы, подкупленные японскими эмиссарами, напаивали наших измученных боем отступавших солдат дьявольскою китайскою сивухою – ханьшином. Может быть, это и было. Но все пьяные солдаты, которых я расспрашивал, сообщали, что они получили водку, спирт или коньяк из разного рода русских складов, обреченных на сожжение. Зачем было японцам тратиться на китайцев! У них был более страшный для нас, более верный и бескорыстный союзник. Это – тот самый черный союзник, с которым тщетно боролся главнокомандующий своими бумажками; союзник, неуловимо перерывавший наши телеграфные и телефонные сообщения, разворачивавший самые нужные участки нашего железнодорожного пути и систематически сеявший неистовую к нам ненависть среди мирных местных жителей.

Мы шли по песчаным, лесистым холмам до наступления темноты. Грохот пушек чуть доносился теперь из глухой дали.

У дороги, в лесу, стоял на горке богатый китайский хутор, обнесенный каменною стеною. Мы остановились в нем на ночевку. Все фанзы были уже битком набиты офицерами и солдатами. Нам пришлось поместиться в холодном сарае с сорванными дверями.

Знакомые лица, – осунувшиеся, зеленовато-серые от пыли, – казались новыми и чужими. Плечи вяло свисали, не хотелось шевелиться. Воды не было, не было не только, чтобы умыться, но даже для чаю: весь ручей вычерпали до дна раньше пришедшие части. С большим трудом мы добыли четверть ведра какой-то жидкой грязи, вскипятили ее и, засыпав чаем, выпили. Подошли два знакомых офицера.

– Как дела?

Они безнадежно махнули рукою.

– Везде войска бегут, японцы напирают отовсюду… Сегодня заняли Мукден…

– Сегодня… Позвольте, ведь сегодня – 24-е февраля!.. – воскликнул я.

Мы переглянулись, пораженные; еще неделю назад японцы приглашали русских на 25-е февраля к себе в Мукден «на блины»… Конечно, это было только случайное совпадение, но какой-то суеверный трепет пробежал по душе.

Быстро вошел помощник смотрителя Брук, держа над головою белый листок.

– Господа! Сегодняшний номер «Вестника Маньчжурских Армий»!

Мы жадно схватились за листок…

Вот он и теперь лежит передо мною, – я сохранил его, – этот исторический листок, вышедший из-под типографского станка во время всеобщего бегства русской армии. Номер от 24 февраля 1905 г. (№ 201–202).

Сегодня были отбиты атаки японцев на Нюсинтунь, причем наши войска сами перешли в наступление… На Саньтайцзы было отбито пять атак… Потери неприятеля очень велики, и сегодня к вечеру он заметно подался назад… Сегодня утром выбита последняя партия японцев из дер. Юнхуантунь. Командир корпуса именем Главнокомандующего благодарил войска… По наблюдению нашего охотника, японские обозы отступают на юг… Войска бодры, готовят чай (!), ожидая атаку… Японцы, расстреливаемые почти в упор, отступили… С утра идет упорный бой на позициях в окрестностях Фанцзятуня. На этом участке в резервах боевых позиций играет музыка некоторых наших полковых оркестров… Настроение войск – спокойное, веселое…

Следующий номер «Вестника» уже не вышел, – типография была брошена, и редакторам пришлось спасаться поспешным бегством. Но до последней минуты, до последнего номера они твердили, что все у нас идет великолепно, и ни словом не обмолвились о том, что наши позиции уже отданы японцам, что склады подожжены, Мукден бросается…

Лучше же всего окончание номера. Виньетка, а за нею с буквальною точностью следует:

Горные вершиныСпят во тьме ночной;Тихие долиныПолны свежей мглой;Не пылит дорога,Не дрожат листы;Подожди немного,Отдохнешь и ты.

Эти стихи, в переводе, великого русского писателя-поэта поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Юрьевича Лермонтова, убитого в 1841 году, участника сражений, – человека воинской доблести, с истинно-русской душой.

Точка. Все… Что это? К чему? В чем смысл?

Все хохотали. А назавтра, во время отступления, повсюду уже повторялось стихотворение, в pendant к вышеприведенному импровизированное одним молодым казаком-хорунжим:

Тихо на дорогеСладким сном все спит,Только грозный НогиНа Харбин спешит.Нас уже немножко,Все бегут в кусты…Подожди, япошка!Отдохни ж и ты!

Всю ночь мы промерзли в холодном сарае. Я совсем почти не спал от холода, забывался только на несколько минут. Чуть забрезжил рассвет, все поднялись и стали собираться. На хуторе набилась масса обозов. Чтоб при выезде не было толкотни, старший по чину офицер распределил порядок выступления частей. Наш обоз был назначен в самый конец очереди.