Житие тщеславного индивида - Владимир Ионов

Боджо медленно развернулся на стуле, подкрутил длинные усы и спокойно ответил:

– Это потому, Виктор, что мы кочевники, мы – номады. У нас траву жрёт скотина. А мы едим мясо.

– Ну, тогда ладно, – гость не нашелся больше, что сказать.

А я вспомнил рассказ Баяра о происшествии на его даче: мать у него доктор биологических наук, и у неё-то как раз на даче кое-что растёт. Однажды мать пригласила на дачу коллегу с детьми, и чтобы те не мешали ученым разговорам, отправила детей пощипать клубники с грядки. При этом угостила каждого из четверых по ягодке из тарелки. Монголята никогда не пробовали ягод, но съели клубнику, и она им понравилась. А когда через час-другой женщины вышли на улицу, они увидели на крыльце груду кустов клубники, детей, шумно клюющих оттуда ягоды, и совершенно пустую гряду. Откуда им было знать, как иначе можно было добыть угощение?

А вообще, монголы народ добрый, улыбчивый и наивный. Особо наивное отношение у них к технике. Они её одушевляют до такой степени, что считают, например, что автомобиль должен сам остановиться на красный свет. Если же машина не понимает этого, и вы едва счастливо разминулись с ней на перекрестке, первое, что можно увидеть это широкую улыбку монгола, как бы говорящую: «Молодец у тебя машина! А с моей чего взять? Не обучена».

Бывает и такое: едет монгол по степи, машина заглохла, открывает капот, начинает смотреть на мотор, что с ним делать – не знает. Мимо скачет на лошади другой степняк. Обязательно остановится, поприветствует, как положено по обычаю, и тоже – под капот. Едет другой. Приветствие и виснет на крыле головой в мотор. Случается, что и третий, и пятый будут делать так же. Однажды мне довелось сфотографировать целых семь задниц, торчащих из-под капота ЗИЛа. Послал негатив в Фотохронику ТАСС, не напечатали, и негатив так и пропал в недрах редакции. А жаль! Хорошая была бы иллюстрация к характеристике нравов степняков.

Ну, ладно. Выдалась очередная свободная неделя, и я объявил Киму, что еду искать Каракорум. До этого читал книгу академика Майского, полвека назад тоже искавшего древнюю столицу монголов по приметам, оставленным путешественником Марко Поло и францисканским монахом Рубруком. По их описаниям, где-то в степи должна выситься огромная крепость, за могучими стенами которой находятся дворцы дивной красоты и роскоши, дерево-фонтан из чистого серебра, из ветвей коего льются вина и прочие напитки. В государственном музее Улан-Батора есть реконструкция Карокорума – картина впечатляющая. Да и то сказать – столица государства, некогда покорившего полмира! Только ради того, чтобы постоять на её земле, стоит проехать те сотни километров, что отделяют её от Улан-Батора.

Итак, верный наш гид, шофёр и переводчик Петро катит меня по желтеющей степи. Давно кончилась широкая, в четыре накатанных колеи дорога – улсын чанартай зам – «дорога государственного значения». Вернее её было бы назвать «направление в сторону аймачного центра», потому что даже по российским бездорожным меркам, это типичный проселок, только сильно разъезженный и лишь местами обрамленный канавами кюветов. Теперь мы катим в неохватную степь по явственно приметной и очень широкой колее. Она двумя струями вмята в зеленую твердь чем-то очень тяжелым.

– Чингисхан что ли здесь катил осадные орудия, или Александр Македонский прогнал из Индии шеренги слонов? – спрашиваю у Петра.

– Да тракторами, типа «Кировца» лет пять-шесть назад промяли степь. А, может, «УРАЛы» с трейлерами прошли, – отзывается Пётр.

– Что, в Каракоруме какая-то большая стройка идет?

– А может, черепах оттуда куда-то увезли. Я давно в Хархорине не был.

– Так теперь Каракорум называют?

– Хархорин это центр сомона, где мы заночуем. А Каракорум рядом.

– А что за черепахи?

– Увидишь, если они ещё там.

Я пустился в эту совершенно безлюдную дорогу с тайной мыслью написать очерк для нового журнала «Эхо планеты», который должен был выпускать ТАСС. Мы с ним «одного поля ягоды», потому что выпуск этого издания был определен тем же постановлением ЦК КПСС, по которому я отправлен в Монголию. Никто меня не просил писать этот очерк, никому, кроме Кима, я не сказал, куда и зачем еду, хотя по правилам пребывания в стране, должен был согласовывать цель и направление поездки с отделом печати монгольского МИДа. Потому что, начни согласовывать, поездка отложилась бы почти до зимы и нужна была бы машина сопровождения с сотрудником МИДа или ЦК МНРП. А я уже знаю, что такое для журналиста посторонний глаз. Теперь же рискую заблудиться в степи, полагаясь только на чутье Петра и его умение собираться в дорогу, да рискуя получить замечание от отдела печати и выговор по службе, если МИД сообщит о моём самовольстве в ТАСС.

Вечереет, однако. А мы одни в широкой степи. Хотя нет – вон в стороне от колеи, по которой катит наш уазик на огромном камне неподвижно, как камень, сидит огромная черная птица с белой шеей, и мне становится жутковато, потому что недавно я видел таких же летающих чудищ на трупах пары телят, лежащих так же недалеко от дороги.

– Петро, он не нас ждет, когда мы заблудимся? – И чувствую противную мелкую дрожь в голосе.

– А ты хочешь, чтобы мы заблудились?

– Не хочу, но похоже на то.

– Да, дело к ужину, и кормиться мы будем уже в Хархорине вон за тем холмом.

И впрямь, едва мы вкатили на перевал холма, в долине за ним показался поселок из одноэтажных строений песочного цвета и цепочка белесых юрт, полукругом опоясывающих поселок.

– Вот тебе и Хархорин. А ты грифов кормить нами собирался, – смеётся Пётр.

– А Каракорум где?

– Каракорум завтра найдем.

Переночевали в поселковой гостинице, в довольно чистеньком номере, но неизменно, как всё в Монголии, пахнущем прогорклым бараньим жиром. А утром, не объявляясь сомонному дарге (председателю, начальнику), чтобы не быть под приглядом какого-нибудь местного активиста, опять – в степь. Хорошо наезженная колея вывела за поселок, подняла на возвышенность, на высшей точке которой лежит огромная каменная черепаха. Она детально вытесана из глыбы серого гранита, и её будто не тронули века.

Сторожевая черепаха Каракорума! Вытянув шею, она, не мигая, смотрит в степь, чуть в сторону от долины, в которой некогда высилась древняя столица полумира. В сторону, потому что ждёт, не заклубится ли степь пылью под копытами неприятельской конницы. Каракорумская яст мелхий – каменная лягушка – так монголы называют черепах – отлично сохранилась на своём вековом посту, не потемнела, не затянулась мхом, не утратила затейливого узора на спине. И даже не вросла в землю, хотя весит, наверно, не один десяток тонн. Я долго ходил вокруг черепахи, оглаживая еёгранитный панцирь, ещё хранящий вчерашнее тепло, и как бы пытаясь вобрать в себя её память, чтобы потом поведать будущему читателю журнала. Это мое всегдашнее состояние перед началом новой серьезной работы. Оно начинается с какой-то одной детали, которая, возникнув, отключает меня от всего постороннего, уводит внутрь сознания, пробуждает фантазию, обостряет мысль. Вот так с какой-то мимолетной картины или детали начинались все мои повести и рассказы, очерки и эссе. Наделавший потом шума очерк «Быль и небыль Карокорума» начался с разговора с яст мелхий.