Мясная лавка в раю - Джеймс Хэвок

Шквал детонировал с грохотом тысячи пушек. Молнии взрылись с востока на запад, как вены на мертвом лице, затем врылись в землю; одна взорвала оловянную шлюху ноги, выбив жареные кишки из пизды, другая вонзилась электромастифом в кипящий эль мясников, еще одна просто влетела в потевший зад Ля Роша, плоть его стала золой, и змеиная девочка скорчилась под курящимися костями. Обширые тракты джунглей рыгнули рубиновым пламенем, вампиризовав атмосферу в полный истерики ай-ай-ай и воющих обезьян, чья какофония тут же была дополнена криками вуду Тона Вьянада Семмтерра. С валов я увидел, что джунгли кишели убийцами и каннибалами, их темные головы опыляли злобные просеки, самая почва тем времнем разошлась и извергла своих грязных мертвых, чьи сгнившие формы заняли место среди наседавших осадных волн. Грохот вырвал морских волков из их ступора. Караччоли залез на крышу борделя и громко вопил литании из собственной библии, а мясники разбирались с пришельцами в пухнущих воротах.

В стробоскопическом розовом зареве шторма я разглядел фреску ада, ожившую средь полыхавших развалин свободы, злых людоедов, занятых трепанацией моряков, чьи мозги выпивались тростниковыми трубками, пыточные отряды Симмтерра, вооруженные свежевальными лезвиями и соревнующиеся с мясниками в искусстве; тем временем зомби, жители слепов, грузили обрубки на похоронные дроги, черепопарни вздымали рикши из каменной соли, полные калом лепры и яйцами, дитятки квартеронов наматывались на пистолеты, стрелявшие в вулканический вой, пироморфы рыкавшей серы гнездились на каждом дюйме утраченной кожи, пока мы не встали, пригвождены к самим печам Ада без всякой ремиссии и апелляции.

Потом пробил бронзовый колокол. Караччоли вместе с Безасом, кормя своих ненасытных преследователей нежными членами евнухов, пробили дорогу к воротам на бухту с тринадцатью охуевшими, и ныне махали руками, маня меня за компанию; мы, убегая, узрели последний оплот мясников, крохотулечку Джонни Деккера, порванного на конечности, Кровавого Билла, срубавшего бошки двоим каннибалам, кои глодали его беззащитные внутренности, Короля Селезенку, душившего некую кубинскую блядь своим поясом из черепов обезьян, снявшего с нее скальп и тесаком развалившего грудь мохилиана, глодавшего член Джонни Деккера многоразрядными зубьями. Билл упал с вырванным сердцем, и я в самый последний раз узрел Короля Селезенку сующим один кулак в вопиющий затылок мужчины, а прочим крушащим молотом лицо его в лоскуты.

Виктория колыхалась на злобных волнах, якорь ее безнадежно молил о свободе, и, когда мы срубили тоскливую цепь, судно тут же свалило в кровавую бухту. Безас привязал себя кожаными ремнями к штурвалу, нацелив свою астролябию на самое сердце шторма, а Караччоли велел лояльному стражнику из борделя прибить его к средней мачте гвоздями, чтоб он мог спокойно провозгласить реквием Вильяма Кида поверх охуенного ропота грома. Выебаныое ветром судненышко вырвалось в море, его догоняли Симмтерровы зомби верхом на тигровых акулах, что были обузданы выпавшими кишками самих алчных трупов, пока небеса вопияли гноеньем неизлечимого звездного суперабсцессса. Погоня все длилась, покуда наш лет не тормозулся от гравитации страшно тошнотного водоворота, Виктория вышла на берег немерянными кругами, а статика кобальта голографировала паруса. Безас был пробит прямо в смерть, все прочие руки забрал известково-чернильный океан; лишь Караччоли торчал на распятьи, выпавши в кататонию, образ Кидова моребога горел на обеих вывернутых сетчатках. Наш аргопуть вписался в метаморфозные шпили ночной церкви моря, в заледенелых катакомбах которой царили наши нынешние и грядущие формы, на чьем расколотом алтаре все грехи Фантазма-Миссона отныне вовек должны были быть прощены.

И вот я подъемлю голову, чтоб возопить в небеса, и фрактальная молния входит в мой рот и зияющий зев, пригвождая меня к доскам судна, к казненным на электрическом стуле водам внизу. Ее голая мощь забирает меня, превращая говнище в золото космоса, и с ребяческой жадностью я сосу островерхий скос молнии, тут же возжегши жидкую муку каждой кости, отметая прочь плоть, и озаряя тем белый череп забвения, жестко впечатанный с секунды рождения в каждую фаску каждой корпускулы моего естества.

----

ЭФЕМЕРЫ

фрагменты и образы

ВО ПЛОТИ И ВОВНЕ

Наркомания - острая форма тоски по дому. Она предлагает краешком глаза увидеть два стремени на обнаженном мгновении, дает шанс прокатиться по петле времени против часовой стрелки. Она может вспыхнуть от мысли, от жеста, от цвета, от геометрической конфигурации; натиск ее обладает мощью опасной бритвы, срезающей кончики еще сырых нервов, и наш приговор - повторять историю; это наше единственное обезболивающее. Моей наркоманией была молния. Молния была моим парнем. Но прежде всего, это был мой символ для Билли.

Билли был Легионом, не мальчиком, а зверинцем. Его таз отбрасывал сопящие тени и формы, отсасывал дух из девчоночьих легких. Он всегда казался неприкасаемым, будто всегда был готов сорвать с ангелочка его золотые оборки, будто некая бабочка третьего глаза из разреза на шкуре звука, окропленная отвековавшей киноварью, как пересвеченное фото. Он представлял, что каждая молекула его тела - пылающая звезда, что миллион световых лет отделяет одну от другой его субатомные частицы; Билли видел изогнутый обод ультрапространства в горле пивной бутылки, видел Адское Пламя сквозь прорезь хлыста и сквозь нежную паузу между женскими потрохами и раскатом отмщения. Он знал, как забивать зверей - и многие другие мертвые языки, и глаза его были прибежищем для последнего поцелуя душ в тени висельника. Его кормила магия оружия, и магия оружия привела к нему Кошечку.

В один из тех дней, сладких, как погруженье языка во внутренность конфетки, покуда включенная лампочка, качаясь, роняла бурую слезу летучей грязи, Билли проснулся в реальности крестов. Потребовался лишь один нырок его дрянного языка; просто, как переделать Мед в Медленный Огонь. В его ушах заскрежетали, засвистели злобные помехи, как будто в перегонном кубе, полном сочных мандаринов, спаривались стрекозы, как будто узник древа мрака вспарывал чью-то печень. Он покосился на девушку вниз; они в первый раз целовались вне тени, и вот вам, пожалуйста, татуировка, в аккурат меж ее мексиканскими титьками: гексаграмма из дохлых ворон, окружившая череп двурого кролика - Метка Стукачки! Он распахнул ее, как окошко в Ад, и увидел там, ни больше ни меньше, метровое зеркало матрицы для карьеры зла.

Сообщая о своем сообщничестве вороному солнцу, Билли плотно жался к темной кромке дороги. Музыка в его радио ревела и выла, как человекоубийство: прокламации в черном, крестовая пила, стуки старых сухих костей в подворотне. Шел 1954 год.

Билли считал, что людям не стоит рождаться; он бросал свои жертвы в кювете со звездно-полосатыми почтовыми марками промеж глаз, вырезав перед тем на их скулах: "адресат выбыл". Его единственная верная подружка Кэрил хранила в своей пизде кости неправильной формы. Она полагала, что то был поступок подлинного поэта, и верила, будто вновь встала вровень со звездами. Она называла себя Огнекожей и здоровалась за руку с молнией. Кожа Билли была вся сплошь с сигаретных ожогах.

Пересекая какой-то штат, они подобрали хипушку, путешествовавшую автостопом - хотя Билли всегда утверждал, что все было наоборот. Ее звали Гонерил, и она казалась сделанной из неона, серебряным джазом стервятников; по-настоящему видимой она становилась лишь ночью, а становясь, озаряла собой весь унылейший Средний Запад. Кэрил и Гонерил вскоре стали как сестры. Они взяли в обычай хранить в бутылках месячные друг дружки, как символ верности, а в придачу как некий сорт психической кислоты, чтоб плескать ей в больные мужские лица.

Спустя какое-то время Билли и девчонками решили создать свою банду, под названием Подростки Волчьего Подлеска. Это была, так сказать, почти неактивная банда, банда - бомба замедленного действия, банда - ленивая концепция. Она была им нужна только в качестве врат в другое измерение: страну живых мертвецов, адскую кладовую, забитую доверху свежей кожей, костями и мясом - чтоб заменять ими то, что сжигала молния.

Вот что однажды случилось: на заднем сиденье кадиллака, стоявшего на обочине, извиваясь, рожала женщина. Муж выбежал на дорогу, умоляя их остановиться и маша кровавыми руками. Кэрил улыбнулась, подошла к нему, приставила дуло своего холодного черного кольта к его подбородку и снесла ему голову; Гонерил взяла новорожденного. Билли пристально разглядывал мать, лежащую в забытьи. Она была просто каким-то грязным преступником; смерть для нее была б роскошью. Он пнул дверь, захлопнув замок, и оставил ее медленно поджариваться в салоне, будто в духовке.

Когда подъехала патрульная машина, Подростков Волчьего Подлеска и след простыл. Стоял труп кадиллака, двигатель все еще чадил белым бьюиком. Водитель снял шлем и открыл багажник. Там было полно копошащихся опарышей, вылетела целая туча мух. Покопавшись, они нашли мешанину костей, порубленных навахой и обтекавших протухшим мясом, прокладку для шины, набитую ежами из колючей проволоки и крысиными головами, банки с менструальной кровью, несколько белобрысых скальпов и мотоциклетных цепей, бритвы, ножи, плюшевого медведя, пачку сигарет и коробку иголок с серебряной ниткой. Второй коп потянулся за жирной ленивой мухой, жужжавшей над головой напарника; его кулак прошел через невидимую зону смерти, которой владел Билли-С-Волчьего-Подлеска. Щелк! - клацнули подросточьи волкочелюсти. От руки остался только жалкий обрубок.