Инструмент языка. О людях и словах - Евгений Водолазкин

Ни у кого, думаю, не вызовет возражений мнение, что любая область – будь то финансы, строительство, здравоохранение или спорт – должна курироваться специалистом. Странным образом в этом ряду наш язык оказался исключением. Его обогащением занимаются соответственно финансисты, строители, врачи и спортсмены. Вряд ли сейчас можно найти какую-то более или менее значимую сферу, не предложившую русской речи сомнительных поправок. Может быть, не отрывать всех этих людей от их прямых задач и предоставить язык специалистам?

Считал бы в высшей степени полезным, чтобы изменения в официальной речи – от прессы до магазинных ценников – обсуждались группой ученых, писателей и журналистов, способных предписывать говорящим и пишущим соблюдение определенных норм. Эта группа должна была бы стать авторитетным государственным органом (возможно, комитетом при правительстве), работающим на постоянной основе. Рекомендации ее могли бы коснуться таких топких мест современного языка, как аббревиатуры или заимствования.

Существует ли вообще возможность влиять на речь? Оценивая нынешний потенциал телевидения и радио, можно не сомневаться, что рычаги воздействия имеются. Допустимо ли эти рычаги использовать? Думаю, да. Ведь пресловутое воздействие на наше сознание уже осуществляется – с той интенсивностью, на которую только способны электронные СМИ. Никогда еще новая лексика не распространялась с такой скоростью. Именно поэтому мы должны быть вдвойне осторожны, прежде чем выпускать на свет Божий и тиражировать очередное непроизносимое слово. То воздействие, о котором говорю я, скорее – противодействие.

Контроль официальной речи выполнял бы роль фильтра, выводящего из информационного потока отравляющие наш язык «вещества». Пусть новые слова поборются за существование в частной речи. Зачем же сразу предоставлять им трибуну, на которой они автоматически обретают качества нормы и образца? Пусть пройдут проверку на прочность в Интернете, который всегда будет сферой абсолютной свободы, в том числе – грамматической. И если недавно возникший на телеэкранах «фишер» докажет свою жизнеспособность в частной речи, появится смысл обсудить, целесообразна ли замена им «рыбака».

Можно сколько угодно смеяться над неприжившимися «мокроступами» и «земленебом», но без активного отношения к языку не возникли бы у нас такие слова, как «пароход», «промышленность», «предприятие», «холодильник», «самолет» и сотни других. Не сомневаюсь, что и эти, привычные теперь, слова когда-то звучали довольно забавно. Но ведь, что ни говори, есть еще большие основания смеяться над байкером, баннером, геймером и множеством других слов, для которых имеются освоенные русским языком эквиваленты (не обязательно, кстати, русские по происхождению). Напоминать о существующей лексике и рассматривать (вырабатывать?) новую было бы одной из задач предполагаемого учреждения.

Его структура и полномочия могли бы стать предметом подробного обсуждения не только филологов, но и юристов, законодателей, представителей прессы и т. д. В качестве примера отмечу лишь, что во Франции специальным комитетом по неологизмам разрабатываются французские эквиваленты для штурмующих язык Флобера американизмов. Культура у французов вполне открытая, но доминирования чужого на своем пространстве они тем не менее не любят. И чистоту своей речи блюдут. В этой стране действует довольно жесткий закон (закон Тубона), за порчу французского языка предусматривающий крупные штрафы. Дело, конечно, не в штрафах. Просто принятые меры привлекли к проблеме внимание и побудили общество относиться к языку уважительно. К французскому. В отношении русского языка это можем сделать мы.

Мы между реальностью и мифом

Много же и иных всяким чюдным родством,

как во Фрицких, и во Индийскихъ, и в Сирских

странах: у иных песии главы, а иные без глав,

а на грудех зубы, а на лактях очи,

а иные о дву лицах, а иные о четырех очех,

а иные по шести рог на главах носят,

а у иных по шести перстов у рук и у ног.

Хронограф 1617 года

Что интересно: согласно опросам, западноевропейцы в целом неплохо к нам относятся. Интересно – потому что источники их информации о нас такого отношения вроде бы не предполагают. Как человек, ряд лет смотревший телевизор в Германии (и продолжающий смотреть немецкие телеканалы по «тарелке» здесь), скажу без обиняков: на положительный образ шансов у нас не много.

Самые благоприятные телевизионные варианты – Собор Василия Блаженного или, скажем, панорама Кижей. Кони на Волге. Открытие выставки самоваров в Берлине. Из менее приятного – Достоевские подворотни в Петербурге, нищие в переходах – это если без конкретных обвинений. Но чаще – с обвинениями. С фактами и комментариями. С озабоченным (страна тревоги нашей), врачебным каким-то выражением лица. Наконец, бесконечные фильмы и сериалы, где плохие парни говорят преимущественно по-русски. Эти скуластые, неопределенной расы существа обезвреживаются белокурыми сотрудницами полиции. И эти существа – мы.

Может быть, они нас все-таки не любят? Это сложный вопрос – как, впрочем, все, что хоть сколько-нибудь связано с любовью. Я слышал его в баварской пивной – в беседе двух наших соотечественников, сидевших за соседним столиком. «А за что им нас любить?» – было ответом. И действительно: за что? Тоже ведь сразу не сообразишь.

Но я бы не сказал, что они нас не любят. Не понимал бы, по крайней мере, под этим какого-то активного действия. Некой злостной нелюбви, направленной конкретно на нас. Суть их эмоций уместнее сформулировать в положительном ключе: они любят себя. Именно себя они считают нормой, и это – прошу прощения за каламбур – нормально, потому что любая человеческая общность в центре мироздания видит именно себя. А как легче всего утверждать норму? Путем демонстрации аномального. Вот они и демонстрируют его. То есть нас. И ошибается тот, кто думает, что мифологизация чужого возникла сегодня. Так было всегда.

Прибыв на Восток, Александр Великий обнаружил там диких людей. Рост их составлял две сажени, а на лицах росла шерсть. Пойдя в глубь пустыни, через шесть дней войско Александра встретило других удивительных людей, имевших каждый по шесть рук и по шесть ног. Многих из них Александр убил, многих же схватил живыми. Он хотел привести их в обитаемый мир, но никто не знал, что едят эти люди, и все они умерли. Муравьи там были такого размера, что один из них, схватив коня, уволок его в свою нору. Александр же велел принести соломы и поджечь ее. И муравьи сгорели. Оттуда пришел Александр в лесистую местность, и увидел иных странных людей: выше пояса это были люди, ниже пояса – лошади. Когда он попытался привести их в обитаемый мир, на них подул холодный ветер, и все они тоже умерли. Александр прошел от того места сто дней и приблизился к пределам вселенной.

Приводя эти сведения из «Александрии», я стремился не слишком удаляться от ее древнерусского текста. Эллинистический роман Псевдо-Каллисфена об Александре Македонском был любимым чтением средневековой Европы – включая, разумеется, наших предков. Не обделенный экзотикой и в греческом своем оригинале, на Руси роман был существенно расширен. Сопоставление древнерусских редакций с оригиналом демонстрирует механику создания мифа, его распространение новыми событиями и подробностями. Лицам, эти подробности добавлявшим (на основе, в частности, «Сказания об Индийском царстве»), и в голову не приходило, что они, так сказать, дезинформируют древнерусскую общественность: на границе ойкумены монстров просто не могло не быть.

«Александрия» – не первое и, уж конечно, не последнее произведение подобного рода. Сообщения о монстрах находим еще у Геродота, много места уделяется им в «Естественной истории» Плиния Старшего, есть они у Солина, блаженного Августина, Исидора Севильского, Павла Орозия, Матвея Меховского и многих других. А вот как в XIII веке итальянским миссионером Джованни дель Плано Карпини описываются земли (приближаемся к отечественному материалу) к востоку от Руси: «…прибыли к паросситам, у которых, как нам говорили, небольшие желудки и маленький рот; они не едят мяса, а варят его. Сварив мясо, они ложатся на горшок и впитывают дым и этим только себя поддерживают; но если они что-нибудь едят, то очень мало». Кроме того, «нашли некиих чудовищ, которые, как нам говорили за верное, имели во всем человеческий облик, но концы ног у них были, как у ног быков, и голова у них была человеческая, а лицо как у собаки; два слова говорили они на человеческий лад, а при третьем лаяли, как собака».

Наконец, и наша собственная культура в вопросах мифотворчества ни в коей мере не является исключением. Вот, к примеру, фрагмент описания русскими сибирских самоедов: «В той же стране есть иная самоядь: по пуп люди мохнаты до долу, а от пупа вверхь, якоже и прочии человеци. А ядь их рыбы и мясо. А торг их соболи и песцы, и пыжи, и олении кожи» («Сказание о человецех незнаемых»).