Господин Великий Новгород. Марфа-посадница - Дмитрий Михайлович Балашов

в Толвуе, в позабытом дому отцовом, добиться трудом духовным того почета и уважения сильных мира, коего не добился родитель в господинстве своем!

Тысячи поприщ покрыл он, и вот перед ним, на горе, столь же недоступен, как и прежде, терем Марфы Борецкой, владетельницы далеких островов.

Зришь ли ты, Господи?!

Так страстно хотел чуда, так верил в то, светлое, явившееся ему далекой зарей в восходящих от востока лучах: белый храм, простертый на воздухе, великий и прекрасный, что примыслил к неясному видению своему.

…Пресветлый храм, далекое утро, первое утро на острове, сполохи играющие. А после, год за годом, что было? Мошка и комары, нашествие гадов, глад, стужа, темень и наваждения бесовские. Секли деревья, созидали кельи и варницы, ковыряли мотыгами землю, холодную, неодимую. И месяцами – бушующее неукротимое море, месяцами не зрели человечьего лица!

Знал доднесь, что надо только молиться сильнее, надо захотеть, а тогда – что говорить, делать – Бог подскажет. И не помогал ли ему Господь?! Послал же ему, полумертвому, двух рыболовцев с кережею муки и масла? Христиане ли то были, без остатка сгинувшие в пучине морской, божии ли угодники, как полагает ныне вся братия?

…Не подарят ему острова, и все разойдутся, и снова – он и старик Герман, немым укором невыплаченного долга мертвецу, блаженному Савватию, о котором он было забыл. Срам! Дождался послания из обители Кирилловой! Надо было начать с перенесения мощей блаженного! Быть может, он-то и свят, он-то и оборонил бы обитель? Старец, не ведавший богатств мирских, искатель пустынного жития, на далеком северном острову обитавший, как птица небесная, не ревную ни о славе подвижнической, ни о зиждительстве церковном, а об одной лишь возлюбленной тишине.

Но так самому (самому!) хотелось чуда! «Не было смирения во мне, и потому не сподобил меня чудес. Но и карая мя, справедлив ты еси, Господи!»

Пусть.

Чудом будет обитель Соловецкая!

В мечте Зосима не заметил, как толпа мужиков придвинулась ближе.

– Цего он?

– Вишь, боярыня не приняла.

– Гневаетце!

– А хто таков?

– Угодник Соловецкой, Изосим.

– Ну!

– Оська, поведай обчеству правду-истину!

Веселый чернокудрый мужик из вольных крепко обнял знакомого ему Марфина холуя. Тот дернулся было:

– Не трожь!

– Ништо, от мене не вырвесси, – играя голосом и щурясь, продолжал скоморошить мужик. – Поцто вы с Якимом-ключарем монаха прогнали?

– Не мы, боярыня! – угрюмо отзывался холоп, пыхтя, но не в силах вырваться из невольных объятий.

– Неужто? Побожись!

– Крест! Сама сказала: отчину нашу отъемлет.

– Каку таку отчину?

– Острова Соловецки… Пусти, однако!

– А ты не балуй, Потанька, – вмешался второй холоп, – Иеву Потапычу скажем ужо! Мы-ить от его посланы!

– Дивно, свово богомольца не пожаловала!

– Как поется: «Стала наша теща зятьев провожать…»

Эх, старцу почет дают,

Два холуя от порога волокут! —

глумливо пропел веселый мужик. Кругом хохотнули.

– Марфе никто не указ! – дивясь и одобряя, громко сказал молодой парень в толпе.

– Все ж старец божий, грех! – раздумчиво отозвался на то пожилой мужик.

Зосима обвел очами оступившие вкруг косматые лица. То был наемный сброд, сироты и пропойцы, разорившиеся ремесленники и купецкие дети, худые мужики-вечники, кого за полгривны наймуют бояра ради вечевых и судных дел своих, вольница новгородская, всегда готовая на гульбу и смуту, хватающая чужое добро на пожарах, а в прежние веки выкидывавшаяся в беспощадных ушкуйных походах на Двину и в Поволжье, грабя Кострому, Ярославль, Казань, Нижний, а то и Сарай, столицу Золотой Орды, – не очень разбираючи, где свои, православные, а где татарские и булгарские купцы, – шильники, ухорезы, городская сволочь и рвань. Марфины люди жались посторонь, выглядывая из-за спин разгульной дружины.

– Бог указует и сильным! – сурово возразил Зосима, сверкнув взором. – Обидящий старца – Христа обидит и от Господа же восприимет кару свою! Обители и храмы устроили святые отцы на спасение роду человеческому. Во иноки из великих животов уходят, и от славы, и от всей прелести мира сего отрекаютце. И не ради корысти, а ради чистоты душевныя, ради молитвенного бдения еженощного! И моления возносят иноки о тишине и об устроении мира сего не ради сильных князей и бояр великих, а ради всех христиан православных спасения. Нет сильных пред Господом, ему бо первее станут последние в мире сем, речено бо есть: «Блаженни нищие духом, яко тех есть царствие небесное, и блаженни кротцыи, яко тии наследять землю. Блаженни есте, егда поносят вам и гонют и лгут на вас мене ради – вы есте соль земли!»

– Гладко бает старец! – примолвил кудрявый. В шутке, однако, просквозило уважение.

– Постой-ко! Пусти! – донесся сторонний голос. – Христос не то заповедал! Он сам в миру жил… Пусти-ко! Апостолы в светлых ризах ходили… Раздайтесь, православные! – взывал спорщик, проталкиваясь к Зосиме. – Павел-апостол рек: «Вступайте в брак, а не блудите беззаконно!» Пусти, отдай!

Из толпы вывернулся наконец в рваном зипуне, седой, клочкастый суховатый философ («Расстрига!» – неприязненно подумал Зосима) и, оттолкнув чьи-то пытавшиеся его сдержать руки, кочетом налетел на угодника:

– Кто дает в монастыри, тот зло деет, откупаютце! От Бога не откуписсе! Не про вас ли то, мнихов, сказано: «Горе вам, книжницы и фарисеи! Затворяете царствие небесное человеком, пожираете вдовиц достояния, лицемерныя моления долгая творите»?! И обряды те тлен, Бог внутри нас! Зри в святом благовествовании от Матфея о молящихся в сонмищах и на стогнах… – кричал философ. – «А ты, егда молисся, вниди в клеть свою и, затворив двери, помолись отцу твоему втайне», – то сам Иисус сказал! А днесь уже Христос на земли церквы не имат, зане вы, мнихи и священници, на мзде ставлены!

– Ложь! Ересь стригольническая! – возопил Зосима. – И Иисус Христос ходил в многия домы с учениками своими, учил истинному слову и благоразумию, чудеса многая сотворяюща, и принимал от тех же доброхотные даяния и честь многу! И сам, сам паки рече: «Яко с вами есмь, до скончания века!»

– То-то ты скончанием века народ пугаешь! Еще поглядеть, кто еретик! Во исходе седьмой тысящи лет мира конец предрекаете, а Иисус сказал: «О дни же том и часе никто же весть, ни ангелы небеснии», вота как!

– Прелесть змиева! Священници – апостолы Христовы! А кто без поставленья учит… В геенне огненной! Дьявол!

– Дьявол в человецех части не имеет! Хочет добра человек – добро, зла – зло. Душа самовластна, верой утверждаетце!

– Еретик! Ересь богомерзкая! Лжа! Лжа! – вопил Зосима, замахиваясь посохом.

– И то лжа?! – подступал седатый философ, сжимая кулаки. – А подобает инокам волости и селы по христианами за монастыри брати, сбирать мзду и всякая многоценная себе на потребу, пить слезы христианские? Аспиды несытые! В боярах такова свирепства и ярости и то мало будет! Христос вам заповедал не заботиться о дне грядущем, жить от трудов дневных, вота, как эти мужики, сии тружающиеся, в поте лица, а вы?! Вопиет к Богу грех священнический и иноческий!

– По апостолу, по апостолу сие! Церковницы церковью питаются. Кто бо, насади виноград, от плода его не яст ли, или кто пасеть стадо, от млека стада не яст ли? – гремел в ответ Зосима. – Нечестивец! Расстрига! Вот ты кто: расстрига, убеглый! Хватай его!

Уже Марфины холопы шевельнулись было, нерешительно взглядывая то на угодника, то на остолпившую его вольницу, но тут второй мужик, вылезший из толпы, видно приятель философа, вмешался наконец:

– Пусть его, оставь, Козьма! Привяжутце, до духовного суда доведут, насидиссе! Идемо!

Распалившийся философ еще упирался, но товарищ силой, ухватив за плечи, вытащил спорщика из кучи мужиков.

– Пропадешь, Козьма, и мене с тобой пропасти будет!

– Пусть, – кричал тот, уводимый от греха, – пусть и боярыня Марфа послушает!

– Добро бы сама, а то ключнику доложат, она и не узнат, а я работы лишусь из-за тя…

– В прежние веки никакого опасу не было у нас, в Нове-городи, власти не страшились, сильным не кланялись… – остывая, бормотал философ.

– Дак чего говорить! В прежни веки! – горько отозвался приятель Козьмы, поправляя шапку на спутанных светлых волосах. – Правды нету в боярах, есть ли еще у великого князя на Москвы!

Сзади шумела толпа, по-прежнему возвышался грозящий голос Зосимы, продолжающего обличать отступников веры.