Игра и Реальность - Дональд Винникотт

Моя пациентка далее продолжила рассказом о своих переживаниях во время экзамена, на котором она следила за порядком. Мальчик, один из ее учеников, сдавал экзамен по искусству. Он сделал прекрасный рисунок, но потом все перечеркнул. Ей это показалось просто ужасным на вид, и она знала, что это тот вопрос, некрасивый с точки зрения экзаменационной этики, по которому некоторые ее коллеги будут здесь спорить. Смотреть на хорошую картину, от которой отказался сам автор и которую уже не спасти, — это было серьезным ударом по ее нарциссизму. Она использовала этого мальчика для выражения собственного жизненного опыта, и это так глубоко укоренилось, что она лишь с величайшим трудом смогла увидеть ценность этого отказа от хорошей работы для самого мальчика. У него, например, могло не хватить сил для того, чтобы сделать хорошо и принять похвалу, или он мог решить, что для успешного прохождения экзамена нужно соответствовать ожиданиям комиссии, а это будет предательством по отношению к самому себе. А возможно, так и должно было быть, он должен был провалиться.

Здесь мы видим механизм, который сделал ее саму плохим экзаменатором, но это отразилось в том, что она обнаруживала конфликты в тех детях, которые олицетворяли какую-то часть ее самой, особенно мужское или связанное с действиями начало в ней самой. В данном случае она практически самостоятельно, без моей помощи, смогла понять, что эти дети живут не для нее, хотя она чувствовала, что они делают именно так. Она пришла к мысли, что сама может чувствовать себя живой лишь постольку, поскольку живы те дети, на которых она проецирует части самой себя.

По тому, как данный механизм действует у этой пациентки, мы можем понять, о чем идет речь в некоторых из положений Кляйн по этому вопросу. Ее язык подразумевает, что пациент в действительности все перекладывает на кого-то другого, на животное, на аналитика. Уместный пример: пациент в депрессивном настроении, но сам не переживает это состояние, поскольку перекинул свои депрессивные фантазии аналитику. Следующий сон был про маленького ребенка, которого медленно травил химик. Пациентка, и это совершенно точно, все еще была на фармакологической терапии, хотя зависимость от лекарств в ее случае не является основополагающей характеристикой. Сама она не может уснуть и, по ее собственным словам, хотя она ненавидит лекарства и делает все возможное, чтобы избежать их применения, ей гораздо хуже, когда она не спит и вынуждена днем жить в состоянии депривации сна.

Далее возникло новое продолжение старой темы этого длительного анализа. Среди последующих ассоциаций была цитата из стихотворения Джерарда Манли Хопкинса:

Я — тонкий песокИз песочных часов, прикрепленных к стене;Но изнутри я наполнен стремлениями, течениями,Которые спешат и обрушиваются вниз водопадом;Сам я недвижим, как вода в колодце, и меня не коснется никакой яд и никакое горе,Но я остаюсь привязанным всеми своими жилами, всеми нервами вдоль изгибов всех холмов, которых море…

Здесь подразумевается ее полная подвластность какой-то силе, которая толкает, несет ее куда-то, и она теряет контроль над чем бы то ни было. Она часто ощущает подобное по отношению к анализу и решениям аналитика о дате и длительности встреч. Здесь можно выделить некоторую идею жизни без перекрестных идентификаций, то есть сам аналитик (он же Бог, он же судьба) при помощи проекции (то есть посредством понимания потребностей пациента) ничего не может дать пациенту.

С этого момента пациентка обратилась к другим важнейшим проблемам, которые уже не связаны с перекрестными идентификациями, а имеют отношение к непримиримому по своей природе конфликту между женской самостью пациентки и ее отщепленным мужским началом.

Она описала саму себя как заключенную в тюрьме, которая не может ничего сделать, как песок в песочных часах. Стало ясно, что она развивала проективные идентификации через ее отщепленное мужское начало, и, принимая во внимание учеников и других людей, на которых она могла спроецировать свою мужскую часть, это служило неким замещением. Однако применительно к ее женской сущности оставалась разительная неспособность к проецированию. Пациентка всегда воспринимала себя только как женщину, но она знает и всегда знала, что женщины — это «третьесортные» граждане, и она всегда знала, что с этим ничего не поделаешь.

Теперь она уже могла взглянуть на свою дилемму с точки зрения сепарации или развода между ее женской сущностью и мужским началом в ней самой. И здесь возникло новое видение своего отца и матери, которая привносила в их отношения как супругов и родителей теплоту и преданность. Самый яркий момент в ее воспоминаниях был тогда, когда она вновь увидела шарф своей матери, и это несло с собой воспоминание о том состоянии слияния с матерью, связанном, хотя бы теоретически, с исходным состоянием, когда объект еще не отделен от субъекта, состоянием, предшествующим становлению объекта как объективно воспринимаемого, отдельного или внешнего явления.

Теперь у пациентки уже было несколько воспоминаний, которые послужили подпиткой, не дали угаснуть тому, что было достигнуто в этой сессии. Это были воспоминания о хороших людях вокруг, и среди которых она, пациентка, была больным человеком. Она всегда обращала внимание лишь на плачевные стороны в окружающем мире, эти отрицательные факторы имели для нее этиологическое значение. Она часто упоминала о том, что когда она была маленькой, она иногда видела как ее родители целуются, и это приносило ей радость и облегчение. Сейчас она стала по-новому, более глубоко осознавать значение того, что тогда происходило, поверила в подлинность тех чувств, которые стояли за этими поцелуями.

Эта сессия дала заметное продвижение в развитии способности к проективной идентификации, способности, которая вносит в отношения новые качества, те, которые ранее были недоступны для пациентки. Вместе с тем новую жизнь обрели многие вещи, которые ранее были связаны с обеднением ее взаимоотношений с миром, особенно все, что имеет отношение к общению. Должен еще добавить, что с развитием эмпагции в переносе появились беспощадность и новые жестокие требования к аналитику, исходя из того, что теперь аналитик, будучи отдельным, внешним явлением, сам сможет позаботиться о себе. Она чувствовала, что аналитику должно понравиться, что она стала скупой, а скупость, что важно, в определенном смысле является эквивалентом любви. Теперь работа аналитика — в том, чтобы выжить.

Пациентка стала другой. Две предыдущие недели она приходила только затем, чтобы сказать, как жалеет свою умершую мать, потому что та не может сама носить драгоценности, которые оставила дочери, но она, пациентка, не могла их носить. Едва ли она помнила, что совсем недавно заявляла, что нельзя жалеть умерших, что было истинно с точки зрения холодной логики. Теперь ее жизнь была наполнена воображением, она хотела носить драгоценности, для того чтобы ее мертвая мама пожила еще, пусть чуть-чуть, пусть через этот заместитель — драгоценности.

Возникает вопрос: каким образом происходят изменения способностей пациента? Конечно же, не подходит вариант ответа о том, что они (изменения. — Прим. пер.) возникают под действием прямой интерпретации психического механизма. Я говорю об этом несмотря на тот факт, что в данном клиническом материале я действительно позволил себе эту роскошь — дал прямую интерпретацию; на мой взгляд, в тот момент, когда я стал говорить, вся работа уже была сделана.

В данном случае история анализа очень длительная, несколько лет работы моих коллег и три года моей собственной.

Очень привлекательно выглядит предположение о том, что собственная способность аналитика к применению механизмов проекции, наверное, самое важное качество, необходимое для ведения психоанализа, постепенно интроецируется. Но это не единственное и не фундаментальное положение.

Здесь, как и в других подобных случаях, я обнаружил, что у пациента есть потребность регрессировать на стадию зависимости в переносе, это дает пациенту переживание полной адаптации к его потребностям со стороны аналитика (матери), в основе которого лежит способность аналитика (матери) идентифицироваться с пациентом (младенцем). В этом опыте присутствует слияние пациента и аналитика (матери), которого достаточно для того, чтобы пациент мог жить и строить отношения, не нуждаясь в собственных механизмах проекции и интроекции. Затем идет тяжелый процесс, посредством которого происходит разделение субъекта и объекта, аналитик становится отделенным от пациента, находящимся за пределами его возможности контроля. Выживание аналитика вопреки деструктивности, которая относится к этим изменениям и сопровождает их протекание, позволяет пациенту использовать самого аналитика, а затем начать строить новые отношения на основе перекрестных идентификаций (смотри главу 6). Теперь пациент может в воображении встать на место аналитика, и одновременно аналитику будет полезно примерить на себя позицию пациента, оставаясь все же самим собой.