Как работает стихотворение Бродского - Лев Лосев

Перевод с английского Марии Константиновой

Роберт Рид (Англия). «BELFAST TUNE» (1986)

Here's a girl from a dangerous town.She crops her dark hair shortso that less of her has to frownWhen someone gets hurt.

She folds her memories like a parachute.Dropped, she collects the peatand cooks her veggies at home: they shoothere where they eat.

Ah, there's more sky in these parts than, say,ground. Hence her voice's pitch,and her stare stains your retina like a graybulb when you switch

hemispheres, and her knee-length quiltskirt's cut to catch the squall.I dream of her either loved or killedbecause the town's too small.(Ill: 386)

* * *

Вот девушка из опасного города.Она коротко стрижет свои темные волосы,чтобы меньше приходилось хмуриться,когда кто-то ранен.

Она складывает воспоминания как парашют.Прыгнув, она набирает торфи готовит овощи дома: здесь стреляюттам, где едят.

В этих краях больше неба, чем, скажем,земли. Поэтому у нее высокий голос,и ее взгляд замутняет твою сетчатку, как сераялампочка, когда ты переключаешь

полушария, у нее юбка до колен из тяжелой ткани,чтобы не развевалась на ветру.Она снится мне любимой или убитой,потому что город слишком маленький.(III: 386)

Волнения в Белфасте обеспечили городу своеобразное бессмертие. В основе известности или дурной славы городов лежат различные причины, но бедствия, которые выпадают на них, так глубоко проникают в историческое сознание, что остаются навеки связанными с их названиями, а порой становятся единственной ассоциацией. Осада Дерри (или Лондондерри) и Сталинграда, падение Рима, Константинополя и Иерихона свидетельствуют о непреодолимой и бессмертной символической силе городов в моменты максимальной опасности и разрушения, когда, как микрокосмы глобального опустошения, они затрагивают наиболее глубинные подсознательные страхи человечества. XX век добавил еще несколько ужасных штрихов к этому древнему образу: Ковентри, Дрезден, Хиросима, хотя они, можно сказать, являются всего лишь более всеобъемлющими и опустошительными версиями разрушений древности, которые, как в Карфагене и Иерусалиме, «не оставляют камня на камне».

Возможно, для современности более характерен разъедающий городской конфликт, который, в отличие от осад древности, питается изнутри, а не извне; сам город становится полем боя между армиями из жителей разных кварталов. Обе стороны предъявляют претензии на территорию, которая для них имеет глубокое эмоциональное и символическое значение, и чтобы жить здесь, они могут со временем перейти к насилию на допустимом уровне (хотя и недопустимом для стороннего наблюдателя) и превратить проявление конфликта в идиосинкразический ритуал, который обеспечивает своего рода состояние равновесия, а также непрерывность конфликта. В наше время Бейрут и Белфаст стали примерами такой ситуации; ее многие черты были также характерны для Берлина накануне объединения.

«Мелодию Белфаста» (Belfast Tune) Бродского (1986), его единственное стихотворение о Северной Ирландии, следует причислить к антологии поэзии на английском языке, инспирированной городом как таковым. Значительная часть этой антологии, конечно, местного происхождения: видное положение североирландской поэзии в современной английской литературе нельзя отделить от ее кровоточащих истоков в 70-х, как спонтанную реакцию на взрыв насилия. За почти 30 лет ольстерских волнений Белфаст снова и снова привлекал внимание поэтов мира, и русские не были исключением. В течение 70—80-х годов многие известные современные русские поэты посетили Белфаст: Евтушенко, Вознесенский, Окуджава и в 1985 году — Бродский. Реакция этих поэтов на Белфаст и воздействие города на их творчество (в некоторых случаях его не было) были различными, а порой непредсказуемыми. Евтушенко, например, написал два больших стихотворения, «Сафари в Ольстере» и «Пушкин в Белфасте», в которых в своей характерной манере глобального гуманизма он рассуждает о волнениях, как он столкнулся с ними, во время своего визита в середине 70-х. Что характерно, творческая реакция Бродского сравнительно более сдержанная, возможно подчеркнуто сдержанная, и демонстрирует необщепринятые взгляд и отношение к городу, который он посетил в 1985 году. Это тем более поразительно, поскольку мы знаем, что Бродский может трактовать тему раздираемого противоречиями города более пространно, используя симптоматические реалии в манере не совсем далекой от Евтушенко: например, в его «Мелодии Берлинской стены» (Berlin Wall Tune) 1980 года, где явно передается физическое присутствие стены и ее окрестностей.

Представляется важным, что оба эти стихотворения Бродского, так же как и тематически более широкое, но близкое по стилистике «Гимн военного положения» (Martial Law Carol) (1980), были написаны по-английски. Обращаясь к этим острополитическим темам по-английски, Бродский интернационализирует звучание своего голоса в высказываниях о мировых проблемах. Но так же верно, что английский Бродского в этих стихотворениях, как и в других, выигрывает за счет соответствующих языковых идиосинкразий, связанных с его темой, которые отсутствуют (или не так убедительны) в русском языке. Так, начальная строка «Мелодии Берлинской стены» (Berlin Wall Tune) вызывает в памяти вариант американского выражения (впервые записанного Марком Твеном) «passing the buck» (передвинуть марку в покере, указывающую, чья сдача) («This is the spot where the rumpled buck / stops» — «Здесь останавливается смятая марка»). Но эта строчка также ассоциируется с другим денежным значением слова «buck» (доллар), а также напоминает о том, что у Кеннеди (чье имя не упоминается в стихотворении, но неразрывно связано со стеной) на видном месте в его кабинете в Белом доме была сентенция «The buck stops here» (здесь останавливается марка) — еще одно производное вышеупомянутого выражения[281]. В то же время начало стихотворения выстроено вокруг «The House the Jack Built» (Дом, который построил Джек), английского детского стишка, хорошо известного в русском переводе: «This is the house destroyed by Jack… this is the wall Ivan built» (Вот дом, который разрушил Джек… вот стена, которую построил Иван). И снова известное отношение (Джека) Кеннеди к стене и его знаменитая речь «Ich bin ein Berliner» (Я берлинец) всплывают в памяти без явного упоминания о самом человеке. Эта способность использовать глубину структуры английского языка поражает в Бродском (хотя случается, что этот мастер языковой адаптации берет неверный тон в неродном языке[282]); «Мелодия Белфаста» (Belfast Tune), в частности, демонстрирует даже восприимчивость к каденциям ирландской речи.

Надеюсь, мой последующий анализ «Мелодии Белфаста» (Belfast Tune) показывает, что попытка точно определить его место в родовой группе, к которой оно не может не принадлежать (а это лирическое размышление иностранного поэта, вдохновленного коротким визитом в Белфаст), никоим образом не умаляет достоинства стихотворения; mutatis mutandis, возникает желание сравнить стихотворение с произведениями на аналогичную тему, написанными другими поэтами, которые побывали в том же месте и тоже на короткое время. В самом деле, это один из тех случаев, когда во «внешних параметрах» вдохновения для (очень разных) поэтов, обращающихся к одной и той же теме, может быть найдена значительная доля общей основы. Если бы мы задались целью набросать типологическую поэтику произведения о Белфасте, созданного приехавшим с визитом поэтом, то нам пришлось бы скомпоновать непосредственный контекст стихотворения, конкретные впечатления с учетом более широкого, однако более трудноопределяемого контекста отношения автора к городу и представлений о нем, предшествующих визиту. Далее можно было бы сказать, что сам творческий процесс имеет в общих чертах четыре грани: (1) преконцепция; (2) визит; (3) реакция на визит; (4) творческое воскрешение визита в поэтической форме. Для каждого из этих четырех моментов характерно взаимодействие постоянных и переменных величин как в ситуативном, так и в творческом контексте. Предварительное знакомство с «Мелодией Белфаста» (Belfast Tune) на фоне стихотворения Евтушенко «Пушкин в Белфасте», которое является его тематическим предшественником, может оказаться поучительным в этом отношении, а также подготовить к более детальному анализу стихотворения Бродского, которому посвящена остальная часть этой статьи.

Евтушенко приехал в Белфаст в октябре 1974 года сразу же после провала забастовки деливших власть Исполнительного комитета и Совета ольстерских рабочих, когда довольно часто происходили беспорядочные взрывы, особенно в пабах. Военное присутствие чувствовалось повсюду, и не было надежды на то, что положение исправится политически или, как было в 80-х, что насилие примет более предсказуемые формы с подсчетом ударов по военным целям. «Холодная война» все еще задавала модель отношений между Востоком и Западом; высланный Солженицын со своей громогласной критикой был центром сопротивления; Евтушенко удалось сохранить репутацию «овода» советской политики, но сам он не перешел грань диссидентства. Хотя время от времени он высказывался в духе глобального гуманизма, иногда довольно откровенно, это никогда серьезно не угрожало его положению официального поэта, и, имея возможность путешествовать по всему миру, он сочинял стихи, удивительно разнообразные тематически и по месту действия. Неизбежно упрощенное отношение Советского Союза к конфликту в Ольстере к этому времени уже было жестко определено: проблема Ольстера — проблема позднего колониализма или империализма, ирландцев в Ольстере притесняли и держали под контролем грубой силы британской армии[283]. С этой точки зрения, официальная линия Советов, излагаемая в газетах «Правда» и «Известия», заключалась в широкой поддержке республиканской оппозиции и status quo в Северной Ирландии, а политическая позиция ольстерских протестантов в конфликте встречала мало понимания: конфликт считался интернациональным. Есть множество подтверждений такого заданного отношения в стихотворении «Пушкин в Белфасте». Стихотворение начинается словами Евтушенко-туриста в Белфасте, где поэт был «кажется, бестактен, / и фотоаппарат я взял некстати, / им по-туристски зренье заменя, / и вот, ругаясь по-английски матом, / за это замахнулся автоматом / прыщавенький солдатик на меня»[284]. Однако необщепринятая позиция Евтушенко (по советским официальным стандартам) состоит в том, чтобы видеть всех жертвами конфликта: он понимает: «Несчастный мальчик… Не его вина..». Солдат — в плену «старинной распри христианской». Несмотря на это, Евтушенко присоединяется к общепринятому взгляду стороннего наблюдателя на жизнь в Белфасте: там живут «…среди всех уличных убийств, и бомб в конвертах, / и динамитом пахнущего ветра, / и страха перед тем, что впереди», что является преувеличением даже для 70-х.