Кровь королей - Юрген Торвальд

Деревенко взглянул на меня.

– Вы слышали, – сказал он. – Друг может все… Уже пять лет она верит в него и только в него, несмотря на все донесения о чудовищном разврате и лжи Распутина, которые приходят из министерств, от церкви и из полиции. Она верит в него, хотя, например, с ее сердечным недомоганием он справиться не может. Она готова пожертвовать для него всем. Что касается царевича, она будет в Распутина верить до последнего вздоха…

На следующее утро около пяти часов я сменил Деревенко у кровати царевича. Ребенок лежал с высокой температурой, закрыв глаза.

– Пульс едва прощупывается, – прошептал Деревенко.

Я молча сел у кровати, но скоро снова встал и подошел к занавешенному окну. Так прошло два часа. Состояние больного не менялось. Снаружи через щели окна в комнату прокрадывался рассвет. И тут я услышал за собой шорох.

Я обернулся и увидел стройную женскую фигуру в светлом проеме двери. Это была Александра Федоровна. Не обратив на меня внимания, она быстрыми шагами подошла к постели царевича и опустилась перед ней на колени. В руке она держала листок бумаги. Ее глаза сияли, а на тонких губах играла улыбка.

– Алеша! – прошептала она. – Алеша! Послушай маму. Григорий Ефимович прислал послание. Григорий Ефимович уже не так бесконечно далек от нас. Он с нами.

Царевич с трудом открыл глаза и узнал мать.

– Послушай, Алеша, – повторила она, – Григорий Ефимович молился, и Бог услышал его. Ты выздоровеешь. Уже завтра ты будешь здоров.

Царевич смотрел на нее как будто издалека, но потом последовало удивительное пробуждение. Я до сих пор помню это очень отчетливо. Я почувствовал, что могу стать свидетелем сцены необычайного значения. Губы царевича шевельнулись.

– Григорий Ефимович тут?.. – прошептал он.

– Дай мне руку, Алеша, – попросила императрица в лихорадочном возбуждении. – Вот телеграмма, которую он прислал из Сибири. Возьми ее в руку, ты почувствуешь, что он рядом. А теперь слушай, что сказал мне наш добрый, единственный друг: «Бог увидел твои слезы и услышал твою молитву. Не плачь. Твой сын будет жить. Пусть врачи больше не мучают его». Ты чувствуешь, что он с нами, Алеша? Ты слышишь, Алеша?

– Да, мама, – прошептал ребенок с удивительной уверенностью. – Григорий Ефимович снова с нами. Если он говорит это, значит, я не умру.

Признаюсь: я спрашивал себя, не обманывают ли меня зрение и слух. Но это был не обман. Императрица стояла на коленях у постели, а ребенок, который только что лежал при смерти, говорил и двигал головой. Ребенок, который еще вчера, ища спасения от боли, шептал трагические слова – «Теперь мне можно умереть?» – изменился под действием нескольких слов, переданных из Сибири по телеграфу, и снова верил, что будет жить.

Императрица выпрямилась, и не так осторожно, как вчера, – она забыла о своем больном сердце. В этот момент она в первый раз посмотрела на меня. Она скользнула по мне высокомерным взглядом, как может смотреть существо, которое верит, что находится рядом с Богом, на бедного, заблуждающегося, бессильного смертного. Затем она молча вышла.

Я подошел к постели, присел и взял царевича за руку. Его пульс изменился. Он становился сильнее и сильнее. Но разве причиной было не минутное возбуждение?! В это время ребенок совершенно отчетливо проговорил, глядя на меня:

– Григорий Ефимович сказал, что я не умру. Потом я тоже не умру, и доктор Деревенко и вы мне больше не нужны.

Неужели этот дикий «святой» играет в Покровском ва-банк, рискует всем и отдается на волю судьбы, которая может дать ему новую власть при дворе или окончательно уничтожить его? Или его власть над ребенком действительно так велика, что действует через полматерика?

15

Около двух часов дня Раухфус встал у постели царевича.

– Не могу понять, – беспомощно пробормотал он. – Пульс почти нормальный, температура снизилась. Дыхание становится сильнее. Боли ослабевают. И я очень ошибусь, если скажу, что опухоль не начинает спадать.

Он взглянул на меня, потом на Деревенко. И затем произнес слова, которые в 1907 году так хорошо врезались мне в память:

– Это чудо…

Деревенко перевел взгляд на меня.

– Подождем.

Но по его лицу я понял, что он тоже вспомнил 1907 год. Я кивнул, колеблясь между верой и сомнением.

Однако на следующее утро сомнений больше не было. Стало очевидно: кровоизлияние рассасывается, температура снижается. Царевич двигал обеими ногами без видимой боли.

Пытаясь найти объяснение, Раухфус сказал:

– Я думаю, перед нами один из тех редких случаев, когда природа в последнюю минуту сама преодолевает болезнь. В последние пару тысяч лет мы склоняемся к тому, чтобы объявлять подобные случаи чудесами.

Вечером было ясно, что царевич, насколько в силах судить человек, вне опасности, и выздоровление идет быстрыми шагами. Мы провели последний консилиум, так как Раухфус и я на следующий день собирались вернуться в Петербург. Деревенко сообщил о нашем намерении императору и императрице и сразу получил согласие на наш отъезд.

Раухфус задумчиво смотрел перед собой.

– Я остаюсь при мнении, – сказал он, – что получение телеграммы совпало по времени с уже начавшимся преодолением кризиса. Телеграмма лишь ускорила его, потому что царевич верит Распутину. Другого ответа нет.

– Я не могу согласиться с этим мнением, – сказал я. События пятилетней давности отчетливо стояли перед моими глазами и не позволяли искать отговорки. – Я не думаю, что такое случайное совпадение может произойти дважды совершенно одинаковым образом. Нельзя слишком многого ожидать от случая. С 1907 года я изучил много французских трудов о гипнозе. В них говорится, что гипнотическое воздействие возможно на расстоянии – посредством писем и телеграмм, даже с помощью простых знаков на листке бумаги, – если между гипнотизером и объектом его суггестивного влияния уже установлена прочная связь. А между царевичем и Распутиным она существует пять лет. Телеграммы оказалось достаточно, чтобы оказать на царевича такое же суггестивное воздействие, как пять лет назад, – воздействие, которое вызвало абсолютное снятие напряжения и тем самым облегчило боль, а также пробудило волю к жизни. В 1907 году я допускал, что это внушение могло случайно совпасть с тем моментом, когда кровотечение уже прекратилось. Сейчас я не знаю, можно ли так много возлагать на случай, даже в такой осторожной формулировке. Я знаю только, что этот крестьянин действительно оказывает гипнотическое воздействие и что оно сыграло исключительную роль в повторном спасении царевича.

Раухфус недоверчиво посмотрел на меня. В его точном научном мире таких понятий не существовало. Деревенко только пожал плечами. Его лицо говорило об отвращении к Распутину, которое я заметил в день приезда.

– Так или иначе, но научное объяснение значения не имеет, – сказал он. – Главное – успех. А еще важнее то, как истолкует этот успех ее величество императрица. За прошедшие пять лет министрам, духовным лицам и полицейским чинам удавалось хотя бы временами поколебать доверие к Распутину если не у императрицы, то хотя бы у императора и наконец выпроводить этого человека из Петербурга в Покровское. Теперь же никакая сила на свете не сможет больше этого сделать. Распутин навсегда поселится в Петербурге, потому что он должен быть рядом с царевичем. Распутина всегда будут слушать император и императрица, и для них его слово будет истинным словом Божьим.

Деревенко был прав.

Через два дня после того, как я из Спалы приехал в Петербург, Распутин уже направлялся из Покровского назад в столицу. Каждое слово Деревенко оказалось верным: с этих пор «второе чудо» сделало любое сопротивление Распутину безнадежным. Для царя и царицы Распутин навсегда стал неприкосновенным другом и посланником Бога. Теперь никто не сможет низвергнуть его. Я стал свидетелем исторического момента, определившего дальнейший ход событий.

16

22 ноября 1915 года петербургские больницы были переполнены. Больше года бушевала мировая война. Вплоть до августа 1915-го она несла России только поражения и потери. Страшный кризис, разразившийся в конце лета и поставивший российскую армию на грань распада, а Россию – на порог революции, был преодолен в последнюю минуту, когда в конце августа верховный главнокомандующий германским фронтом великий князь Николай Николаевич был смещен, и император принял командование на себя.

Смена главнокомандующего объяснялась, конечно, не военными способностями императора, а всего лишь тем обстоятельством, что в то время масса простых солдат, выходцев из крестьян, еще считала царя представителем старинной родовой монархии, пусть и слабым представителем. Как и большинство других хирургов, с начала войны я работал в больнице и боролся со свирепствовавшей тогда газовой гангреной.