Драматургия фильма - Леонид Нехорошев

А не кажется ли вам, что герой фильма Ф. Ф. Копполы «Крестный отец» (1972) — молодой Майкл Карлеоне (Аль Пачино) выглядит Давидом, в одиночку вступив в смертельную схватку с Голиафом — могущественным мафиозным кланом?

Мотив, лежащий в основе евангельской притчи о блудном сыне, мы различаем в сюжетах фильмов А. Тарковского «Солярис» (1971) и «Зеркало» (1974), а также в картине В. Шукшина «Калина красная» (1974).

В «Андрее Рублеве» — в сцене «зимней Голгофы» на подчеркнуто несхожем — российско-сельском материале разработан мотив, который, если брать его определение у Борхеса, выглядит так: «Христа распинают римские легионеры»[102].

Порой религиозные сюжеты, взятые художниками из священных текстов, приобретают под их рукой вид мотивов мифологических: теряют свои действительные, конкретно-исторические черты, приобретают вид легенд и сказок. Художник очарован силой и красотой библейской истории, но не верит в действительность тех чудес, которые она содержит. Поэтому в его разработке библейских мотивов ощущается большая или меньшая доля субъективной рефлексии по отношению к ним, часто в форме скрытой, а порой и открытой иронии. Подобное мы находим в фундаментальном романе Томаса Манна «Иосиф и его братья».

Примеры того и другого отношения к использованию библейских и житийных мотивов вы сможете найти в романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго» — особенно в последней главе, где помещены «Стихотворения Юрия Живаго». В стихотворении «Сказка» мотив «Чуда святого великомученика Георгия Победоносца со змеем» использован именно как сказка, как некий поэтический образ-иносказание. А в других вещах этого цикла — «Рождественская звезда», «Чудо», «Дурные дни», «Магдалина», «Гефсиманский сад» — евангельские сюжеты, хоть и содержат признаки вневременной всемирности, наполнены настоящим религиозным чувством: поэт безусловно верит в описываемые события — об этом свидетельствуют подробности, с которыми они подаются.

Так звучат последние строфы «Рождественской звезды»:

«Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,Как месяца луч в углубленье дупла.Ему заменяли овчинную шубуОслиные губы и ноздри вола.

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,Шептались, едва подбирая слова.Вдруг кто-то в потемках, немного налевоОт яслей рукой отодвинул волхва,И тот оглянулся: с порога на Деву,Как гостья, смотрела звезда Рождества».

И в кино... Фильм П. П. Пазолини «Евангелие от Матфея» поражает своей скрупулезностью в воссоздании на экране подавляющего большинства мотивов и ситуаций первоисточника. И, вместе с тем, вы не можете не увидеть, что режиссер всеми присущими ему средствами мифологизирует евангельскую историю — тоже выводя ее за пределы конкретно-исторического времени на вневременной уровень. Тут и участие в групповых и массовых сценах южно-итальянских крестьян, никоим образом не загримированных и не костюмированных «под эпоху»; тут и звучащие за кадром песни: на разных языках, в том числе и на русском — народная «Ой, ты степь широкая» и революционная «Вы жертвою пали в борьбе роковой»; тут и в сцене избиения младенцев музыка С. Прокофьева к фильму «Александр Невский».

Но в отличие от Б. Пастернака режиссер не верит в действительность изображаемых им чудесных событий. Найдите и прочитайте очень интересное интервью с П. П. Пазолини по поводу его картины «Евангелие от Матфея», помещенное в журнале «Искусство кино», а также в книге «Пьер Паоло Пазолини. Теорема». В своем интервью режиссер, в частности, говорит: «Это мой фильм, хотя я не верую в божественную сущность Христа... Работать над «Евангелием...» означало для меня дойти до предела мифологически-эпического»[103].

Мифологичными, выведенными на уровень метафоры выглядят и мотивы Голгофы в сцене из «Андрея Рублева», о которой уже было упомянуто. А вот в заключительной новелле фильма — «Колокол» — вполне ощутимы именно религиозные мотивы, лишенные мифологической окраски: чудо сотворения колокола мальчишкой, не знающим даже рецепта колокольной меди, подано режиссером как событие вполне реальное, но и как дар, данный герою свыше.

А богообщение героини фильма Ларса фон Триера «Рассекая волны» и прощение ее как блудницы в виде колоколов, звенящих в небе? Конечно же, они являются по своей сути мотивами религиозными...

Есть картина, в которой совмещаются в самом разработанном и художественно сильном виде мотивы мифологические, фольклорные и религиозные. Имеется в виду фильм Ингмара Бергмана «Источник девы» (1959), получивший в свое время премию «Оскар».

Картина, действие которой происходит в средневековые времена, начинается с того, что темноволосая девушка Ингере молится Одину. «Один — патриархальный глава скандинавского пантеона — бог колдовства (курсив мой — Л. Н.) (в нем есть и специфически шаманские черты), мудрости, военного искусства, «хозяин» Вальхаллы — небесного чертога, куда попадают после смерти смелые воины, павшие в бою»[104].

Ингере потому и молится языческому богу, что призывает его силы для неправедного дела: она завидует своей сводной сестре — светловолосой Карин. Колдовство падчерицы приносит страшные плоды: Карин изнасилована и жестоко убита в глухом лесу двумя бродягами-пастухами.

Отец Карин — Тере (актер Макс фон Сюдов) — глубоко верующий христианин, но свою месть насильникам и убийцам невинной дочери он обставляет как языческий ритуал человеческого жертвоприношения. Тере ломает молодую березку, затем долго и тщательно омывает свое тело в бане березовыми ветвями. Готовясь к акту мести, он отбрасывает боевой и честный меч и приказывает подать ему нож для забоя скота. Дождавшись рассветного крика петухов, хозяин дома будит ничего не подозревавших насильников и приступает к совершению ритуала мести. Одного из пастухов он убивает ударом в шею ножом. Другого душит и бросает в пламя горящей печи (сожжение). Третьего — при бродягах находился мальчик-пастушонок — бьет об стену.

Здесь, конечно, вы различаете мотивы мифологические, но в картине они переплетаются с мотивами фольклорными, порой они трансформируются друг в друга.

Все дело в том, что сценарий фильма И. Бергмана был написан У. Исаксоном по мотивам народной баллады XIV века — «Дочери Тереса из Вэнге», в которой уже фигурировали и убийство девушки в лесу тремя бродягами, и месть отца, и источники, забившие на месте кровавого преступления: «Ударили три тяжелых меча, забили в бору три светлых ключа».

В картине фольклорные мотивы развиты:

— поездку сестер в лесу сопровождает вещим криком черный ворон;

— светлая девушка Карин, встретив бродяг, представляется им принцессой — дочерью короля, живущего в замке — и называет пастухов «заколдованными принцами»...

В фильме «Источник девы» с мотивами мифологически-языческими и фольклорными вступают в столкновение мотивы религиозно-христианские.

Обращение Ингере к Одину монтажно сопоставляется с молитвой Тере и его жены перед распятием.

Девушка отправляется в лес не на прогулку: Карин везет в храм святой Деве свечи в Великую пятницу — в день воспоминания о страстях Иисуса Христа. «Сегодня пятница — день страстей нашего Господа», — говорит мать девушки.

Тере, свершив акт мести и убив в исступлении невинного мальчика, сразу же в ужасе осознает свою вину: смотрит на руки: «Боже, пожалей меня».

Но главное происходит в финале — в сцене, основанной на христианских мотивах покаяния и прощения.

Отец, мать, Ингере, слуги хозяина объяты невыразимым горем при виде лежащей на лесной поляне их солнечной девочки, обесчещенной и мертвой.

Тере не выдерживает: раздавленный несчастьем, он ропщет:

«— Ты видел, Господи, ты видел это... Ребенка невинного и месть мою. Ты позволил это. Я не понимаю Тебя... Я не понимаю Тебя...»

И тут же покаяние:

«— И все же я прошу у Тебя прощение. Я не знаю, как мне успокоится, примириться с тем, что своими руками я сделал. Не знаю я, как мне жить по-другому...»

А затем, подняв руки вверх, дает покаянный обет:

«— Я обещаю Тебе, Господи, около тела своего ребенка обещаю Тебе: в знак раскаяния о моем грехе я построю церковь. Здесь я построю церковь — церковь из камня... Этими руками!»

Как только были произнесены эти слова — следует кадр: под приподнятой матерью головой мертвой Карин начинает бить из земли живой и чистый источник. Здесь он — знак того, что Тере услышан и по небесной благодати — прощен. Прощена и мать, прощена и преступная язычница Ингере: она умывается святыми водами источника девы...