Записки солдата - Иван Багмут

По толпе пробежал смешок.

— Лука Нестерович придумает…

Молодой человек развел руками:

— К сожалению, не могу удовлетворить вашу любознательность…

— А-а, не можешь! — причмокнул языком церковный староста, переходя с вежливого «вы» на «ты», и крикнул: — Не знаешь?! Как же ты смеешь говорить нам про бога, когда сам и в дерьме не разбираешься?! А?

Сходка ответила взрывом хохота.

Церковный староста хитро озирался, поглядывая то на докладчика, то на попа, который одобрительно кивал головой. Докладчик смеялся вместе с остальными, и смех быстро утих.

Ивась смотрел на агитатора широко раскрытыми глазами, не представляя, как человек может не потерять самообладания от такого неожиданного и коварного удара.

Когда воцарилась тишина, докладчик перестал смеяться и сочувственно посмотрел на оппонента.

— Как же вам не стыдно? — проговорил он. — Церковный староста, а смешали бога с дерьмом!.. Будет вам от священника!

Раздался новый взрыв хохота, а докладчик продолжал уже другим тоном:

— Целые поколения крестьян ковырялись в дерьме, знали одни кизяки. Революция вытащила вас из навоза. Революция хочет, чтобы вы управляли страной, тянет вас к свету, к науке, а вы — назад, в навоз! Доколе же так будет?!

Громкие аплодисменты покрыли его слова. Лука Нестерович стоял в растерянности, потом бросился к попу, но тот не стал его ждать…

Когда сход кончился, Ивась подошел к Дрелику. Вскоре к ним присоединился и Василь Кот. У него снова было приветливое лицо, но Ивась все видел перед собой то, другое, злое, и ему казалось, что Василь чувствует себя неловко, показав, каким он может быть.

— Ну, дали тебе! — засмеялся Пилип.

— Народ не понимает… — мягко сказал Василь и скорбно вздохнул.

— Народ скоро все поймет, — сухо ответил семинарист.

— Хорошо бы… — делая вид, что до него не дошла суть слов Пилипа, вздохнул Кот.

Мимо проходил Латка.

— Барчуки-революционеры… — насмешливо бросил он. — Буржуи, понаедали хари…

Собственно, «наел харю» только Василь, и у Пилипа, и у Ивася лица были в норме, но обиделись все трое.

— Чего вам надо? — огрызнулся Пилип.

— Чего надо? Харю набить! Да уж ладно… — И Латка прошел мимо.

— Что это он так? — обратился к Пилипу Ивась, пожав плечами.

— У него восьмеро детей, а земли полторы десятины, да еще руку на войне покалечило, — ответил тот.

— А мы тут при чем? — возмутился Кот.

Пилип засмеялся:

— Ты можешь ждать до Учредительного собрания, а ему сейчас земля нужна. Вот при чем…

— Ну ладно. Мне надо идти. Будьте здоровы, — пропустив слова Дрелика мимо ушей, добродушно попрощался Василь.

— Социалист-революционер!.. — крикнул ему вдогонку Пилип, когда тот отошел подальше.

— Я думал, социалисты-революционеры за то, чтобы сразу и без выкупа отдать землю тем, кто ее обрабатывает, — сказал Ивась.

— Выходит, надо не только думать, а и знать… — засмеялся Пилип.

— Как же так? Социалисты! Революционеры!

Пилип промолчал.

— А как тебе нравится Забулдыга? Большевики потому, что дают больше прав. Надо же выдумать! — не унимался Ивась, рассчитывая посмеяться вместе с Пилипом.

— Здорово сказал Забулдыга! — отвечал тот. — Простой народ умеет увидеть, где его партия, а где буржуазия. Здорово!

— Ты сочувствуешь большевикам? — искренне удивился Ивась. — Но ведь они выступают против Брешко-Брешковской?!

— И правильно делают!

— Но ведь Брешко-Брешковская — бабушка русской революции.

— О-ох!.. — вздохнул Дрелик. — С тобой надо начинать с самого начала… Против царя были все, в том числе и буржуазия. И буржуазные партии называли себя революционными, и Брешко-Брешковская называлась революционеркой. А теперь революция пошла дальше, народ выступает против буржуазии, а буржуазные «социалисты» и «революционеры», в том числе и Брешко-Брешковская, выступают против революции, за «порядок». Понял?

— Но ведь, — неуверенно возразил Ивась, — Брешко-Брешковская выступает за народ…

— О-ох!.. — вздохнул Пилип. — Что такое народ? И Петро Кот, и Иван Латка — народ! Есть классы! Понимаешь — классы! Класс помещиков, класс буржуазии, класс пролетариата. Ты вообще знаешь, что есть классы?

— Ну, — Ивась кивнул головой.

— Вот тебе и ну! У каждого класса свои требования. У пролетариата — одни, у буржуазии с Брешко-Брешковской — другие.

— Выходит, Брешко-Брешковская — буржуйка?

Пилип засмеялся:

— Ты сейчас разговаривал с «социалистом-революционером» Василем Котом, который стоит за народ… Разве Василь называет себя буржуем? Он обиделся, когда про него сказали — буржуй. Понял? Ну, будь здоров!..

Ивась пожал ему руку и задумчиво пошел через площадь, и вдруг его взгляд упал на чугунную ограду памятника Александру Второму. Разбитый бюст «царя-освободителя», засыпанный сором, валялся у подножия постамента. В 1911 году, когда в память пятидесятилетия освобождения крестьян от крепостной зависимости поставили этот памятник, Ивась с благоговением смотрел на царские бакенбарды и читал высеченные на мраморе слова из царского манифеста: «Осени себя крестным знамением, православный народ…»

Он улыбнулся, вспомнив недавние времена. Как же он был глуп: с почтением относился к этому палачу народов, врагу революции!

По дороге домой Ивась пытался восстановить свое отношение к партии эсеров, поколебленное сходом, но перед ним все стоял разозленный сын Кота, вспоминалось, что у Кота двести десятин, и парнишка с грустью убеждался, что восстановить свою «партийность» не удается.

Беспокоило и «приветствие» Латки. «Что я ему сделал?» — спрашивал себя Ивась. Но вдруг в сознании всплыло нечто приятное, связанное с образом Латки, и Ивась стал перебирать в памяти впечатления от встречи с этим человеком.

Ага! Поймал! «Карабутенко!»

Мужик, стоявший рядом с Латкой, назвал Ивася Карабутенко. Не Карабутча, как его звали до сих пор, а Ка-ра-бу-тен-ко! То есть так, как зовут взрослых! Парней!

Взрослый! Стало быть, он уже взрослый!

Не Карабутча, а Карабутенко!

Карабутенко

1

С переходом Ивася на следующую возрастную ступень у него появились новые товарищи. Если прежде он, скажем, играл в мяч со сверстниками, то теперь попал в компанию, где все были старше его.

На пасху чуть ли не каждый день собирались после полудня и до вечера играли в мяч. Старшими были тут Микита Бражник, вернувшийся с фронта раненным в голову, и батрачка Каленика Шинкаренко, «пересидевшая в девках», как здесь говорили, за двадцать пять лет, да еще с прижитым мальчонкой. Веселая и красивая, она бегала бойчее всех и орудовала битой почище парня…

Когда бежали с нею «в поле», Микита и другие ребята непременно хватали ее за талию, а она, отбиваясь, громко хохотала. Ивась, почувствовав себя взрослым, тоже решил обнять ее, но сделал это, должно быть, чересчур робко, и Ганна, вместо того чтобы вырваться, сама прильнула к нему, а когда под вечер игра кончилась, села с ним на кучу соломы, лежавшую возле площадки, где играли.

Ивась не знал, как надо себя вести, и, посматривая на ребят, которые в отдалении курили, молча сидел, обнимая девушку.

— Ты, наверно, и целоваться не умеешь? — спросила Ганна, лукаво прищурившись.

— Отчего же не умею? — проговорил Ивась, которому по нескольку раз в году приходилось перецеловывать всех своих родичей, уезжая в гимназию и приезжая на каникулы домой.

— Так поцелуй меня.

Он чмокнул ее в щеку.

— А теперь я тебя, — она обняла его и, крепко прижавшись грудью, впилась в его рот долгим поцелуем.

Ивась замер. Ему казалось, что все исчезло и он летит в сладкую пропасть. Наконец Ганна оторвалась от его губ и, не улыбаясь, посмотрела на Ивася потемневшими глазами.

— Хорошо? — спросила она тихо. — А теперь ты меня…

Ивась припал к ней губами и снова почувствовал, как сладко горит тело.

— А теперь будет! — Она вдруг вырвалась и, отскочив на шаг, наигранно засмеялась.

Ганна убежала домой, а Ивась все сидел под впечатлением ее «науки». Что это? Любовь?

Ночью он долго не мог уснуть. Ганна не выходила из головы, он вновь и вновь переживал ее объятие, ощущал вкус ее губ и пробовал разобраться в своем душевном состоянии.

Любовь?

Ивась вспомнил Сарру и белокурую гимназистку, в которых был влюблен. Ему хотелось всегда видеть их, быть рядом с ними, смотреть на них, придумывать разные истории с обязательным участием любимой. Но обнимать, целоваться, как с Ганной, — такого желания не возникало никогда…

Преимущество своего нового возраста Карабутенко особенно почувствовал летом. Теперь он в страду не гнул по целым дням спину на «легкой» работе, а скидывал с жатки.