Повести и рассказы - Иван Вазов

— Ты высокого видишь?

— Вижу, ваше благородие.

— Он собачий сын, ясно?.. Гляди в оба, не давай ему спуску; плохо марширует — бей по ногам; не так держит голову — двинь кулаком по морде! Никакой потачки… Смотри у меня!

— Слушаюсь.

Вылко воротился к своим новобранцам, а подпоручик отправился в город.

Вылко было непонятно, почему нужно бить того горожанина; крестьянские парни и впрямь неповоротливы будто медведи, а высокий марширует под команду лучше всех; может, господин подпоручик чего-нибудь напутал? Бедняга терялся в догадках и почему-то с того дня стал совеститься высокого.

Вечером Морисвиня вызвал его в канцелярию казармы.

— Ну, как тот осел?

— Слушаюсь, ваше благородие.

— Отделал ему морду?

— Никак нет, ваше благородие; он солдат справный.

Подпоручик помрачнел.

— Слушай, скотина. Завтра приду на учения. И чтобы ты отругал его при мне; а не то — тебе несдобровать!

Вылко ушел от командира ни жив, ни мертв. Он заметил, что Морисвинев, с тех пор как его произвели в подпоручики, стал злее; кто знает, может, так у них заведено.

Утром подпоручик явился на учения. Лоб хмурый, борода торчком.

Вылко прошибло потом.

При первой же команде: «Раз, два — приступай!» Вылко подошел к высокому, грубо дернул его за подол куртки и выкрикнул ослабевшим голосом глухо, будто из-под земли:

— Попрошу!..

Больше он ничего не сказал, только умоляюще посмотрел на высокого. Двое-трое новобранцев из городских, глядя на жалкое лицо Вылко, который совсем потерял голову, невольно заухмылялись.

Морисвиня, весь бледный, крепко сжав зубы от ярости, подбежал и ударил Вылко в лицо; у того из носа хлынула кровь.

Это еще больше разъярило офицера, он вскричал громким дребезжащим голосом:

— Скот! Сутки ареста, без хлеба!

Тяжело перенес Вылко это наказание. Ночью он долго плакал. Ему вдруг стало невыносимо тоскливо. Вспомнил мать — горемычная теперь печалится о нем; отца, которому уже не под силу управляться в поле; рябого вола, что, небось, все поглядывает, не идет ли Вылко приголубить его. Вылко все лежал и думал. Уже и третьи петухи пропели; в окошко заструился предутренний свет; скоро казарма пробудится от сна, солдаты высыпят на плац, срок его ареста истечет, он опять пойдет на учения — и опять увидит хмурую рожу лютого подпоручика.

Нет, он убежит, убежит нынче же вечером, как смеркнется… А там — будь, что будет.

Случилось так, что Вылко расхотелось приводить в исполнение свой замысел. Ивана Морисвинева куда-то перевели, а на его место пришел другой офицер, человек отзывчивый и добрый.

И Вылко остался.

Капитан И. не преминул отметить его расторопность, воинское послушание и простоту сердца. Как-то раз он похвалил Вылко перед всем взводом за хорошо выполненное задание.

— Браво, Вылко, ты молодец. Желаю всем быть такими солдатами.

Вылко казалось, что он вдруг вырос до самого неба. Он был готов стократно умереть, пусть только прикажет начальник. Воодушевившись, он принялся расспрашивать товарищей, скоро ли война с турками; на него напала охота проткнуть душ пять-шесть штыком, день ото дня он делался воинственнее.

— Вылко, ты и впрямь много турок перебьешь, как бои завяжутся? — с лукавством спросил его кто-то из солдат.

— Я им покажу!

— Да как же ты их перебьешь, коли сам-то и пороху не нюхал?

— Я-то? — сердито выкрикнул Вылко; он сделал шаг в сторону и, крепко вцепившись в ствол ружья, принялся изо всех сил пырять штыком воздух.

Солдаты попятились, они знали, что с Вылко шутки плохи; парень, видно, вошел в раж, его так и подмывало пустить в ход штык, острие которого сверкало на солнце. Вдруг кто-то тронул его за плечо.

Он оглянулся.

Перед ним стоял их офицер, глядя на него полу-улыбчиво, полусердито.

Вылко встал во фронт, пристыженный и онемелый.

— Хочу, чтобы ты и перед лицом живого врага держался так же геройски, — сказал капитан.

— Слушаюсь, ваше благородие!

Второго ноября их полк построили в местности Гладно-Поле; вскоре прискакал на поле полковой командир и зычным голосом провозгласил, что сербский король Милан объявил Болгарии неправедную войну и что к вечеру их повезут на поля сражений оборонять границы отечества.

После первой нечаянной радости, навеянной мыслью, что ему придется драться с сербами (общая радость заразила и его) в голове у Вылко настала сумятица, он никак не мог уразуметь двух вещей: почему сербы не идут биться с турками — ведь турки народ дрянь, а к тому же нехристи; и страшно ли перебираться через море, если ненароком придется, когда их пошлют в Сербию… Но расспрашивать об этом было некогда: все суетились, бегали взад-вперед, собирали нехитрое имущество, чтобы идти на станцию. А к поезду привалило беда сколько народу; матери плакали и целовали солдат, девки надевали им на шапки венки, украшали дула винтовок сосновыми ветками; одного только Вылко никто не провожал, никто не жалел. Но горевать об этом было некогда: солдаты хлынули в вагоны, заиграла музыка, толпа закричала: «Ура!» и… пых-пых, пых-пых — поезд тронулся.

Вот уже целых два дня Софийская котловина стонет от грома канонады; дрожмя дрожит высокая Витоша, окутав хмурое чело густыми облаками. Испугом охвачена старая София, болгарская столица: на улицах — сутолока и беготня, на лицах людей — горесть, в сердцах — мука. Куда ни глянь — всюду белые флаги с красными крестами; весь город преобразился в лазарет; повозки с ранеными прибывают ежечасно, и слухи, один другого чернее, ползут с полей сражений; грохот орудий все ближе и ближе, воздух раскалывается, стекла окон дребезжат. А за Софией, в направлении Сливницы, вся дорога черным-черна от войск; они идут туда, где свищут пули и гремят пушки, где людей косит смерть. И не из ближних мест держат путь: из родопских ущелий, с берегов Черного моря и тихого Дуная идут герои-юнаки; ночи для них обернулись днями, они на ходу спят, крошки хлеба в рот не кладут, а сила от этого только прибывает! И даже поют, наперекор пальбе, поют, а сами по уши забрызганы грязью, одни только ружья блестят; на сердце у них радостно, они знают, что вся Болгария на них глядит, молится за них богу. На западе, сколько хватает глаз, дорога запружена плотными рядами пехотинцев с торчащими в небо штыками; там грохочут железные ободья колес, что тащат тяжелые литые пушки и ящики с боеприпасами; там едут вскачь и мелкой рысью усталые всадники. И что за удивительная конница! Ездоки сидят по трое, как некогда солдаты Радецкого, спешившие на подмогу ополченцам на Шипке. Нынче под Сливницей новая Шипка; одним солдатом, одной пулей больше — отечество будет спасено от гибели, наши юнаки знают это, и потому бог дал им силу железную и невидимые крылья…

Лютый бой кипит в получасе ходьбы от Сливницы, кипит по всей линии наших войск. Со вчерашнего и позавчерашнего дня непрестанно гремят пушки, свищут миллионы пуль. Густой сизый туман от порохового дыма навис над полем боя и уже не рассеивается. Высокие курганы распаханы гранатами, а на их вершинах, где чернеют изломы окопов, валяются трупы, красные лужи молодецкой крови обагряют траву. Отряды неприятеля отовсюду напирают и повсюду отступают. Позавчера их было втрое больше нас, вчера — вдвое, сегодня мы равны. Бой идет на правом фланге, бой — в центре, бой — на левом фланге, там окопалась рота, где наш Вылко бьется за десятерых и творит чудеса. Курган, с которого нынче ведут огонь болгарские солдаты, вчера был сербским. Дважды поднимались в атаку наши отряды, пока не вытеснили сербов; неприятель, отойдя на соседнюю высоту, за ночь надежно окопался… Он безостановочно палит дружными залпами, засыпая нашу позицию, которая пониже сербской, градом пуль. Самих сербов не видать. Только время от времени сквозь пелену дыма, маячат верхи черных шапок, словно опустившиеся на землю вороны; замаячат и опять сгинут.

Проходят часы, бой продолжается. И без того страшный, огонь из сербских окопов с каждой минутой усиливается. Наша рота бережет патроны, зря не стреляет: ребята ждут, когда им скажут: «Марш!», чтобы пойти в штыки; а пока они слушают, как свищут над головами пули и с тупым, неприятным звуком вонзаются в землю; и когда бьет наша артиллерия, они следят глазами, где падают гранаты, и кричат «ура», когда видят, что угодило. Один только Вылко не перестает стрелять; он единственный регулярно отвечает неприятелю, и потому в его сторону чаще летят пули.

Это его очень злит; у него со вчерашнего утра маковой росинки во рту не было: из-за непрестанной стрельбы хлеб не мог попасть в его окоп; в пустом желудке урчит, он ругается сквозь зубы и знай бабахает. Но не зря говорят: «Голод города берет». Вылко вдруг вылез из окопа и начал обыскивать заплечные мешки своих однополчан, надеясь найти хоть ломтик хлеба. Он не обращал внимания на свист пуль, которые посыпались гуще. «Ложись, подпоручик!» — кричали ему товарищи, которые не могли глядеть на такое безрассудство. Но Вылко как ни в чем не бывало молча наклонялся и разгибался, обыскивая один мешок за другим; наконец ему попался заплесневелый сухарь, и он, на зло сербам, стал грызть его стоя. Одна пуля просвистела у самого рта и унесла сухарь невесть куда.