Железная кость - Сергей Самсонов

Но теперь жгло не это — корежила невозможность хоть чтонибудь сделать для Валерки сейчас. Вот когда прошло время, испытательный срок службы верой и правдой Угланову, он, Чугуев, поправился и набрался опять покупательной мощи, он хотел — и не мог. Начало в нем, Чугуеве, что-то болеть, словно фантом отпиленной конечности, культя, словно Саша не чуял, не чуял, а потом, с опозданием обнаружил пропажу: не переделывался брат в однофамильца — наоборот, наоборот, с неумолимо давящей силой в однофамильце проступал Чугуев-брат; бытие его, Саши, уже не кончалось там, где обрывались, у отрогов Тянь-Шаня, владения «Русстали», — был Валерка включен в него с той же надзаконной, необсуждаемой правотой, что и Сашина Вика с ребенком, пусть и дальше, конечно, был Валерка от стержня, от ядра его «я». И с какой-то минуты и уже навсегда Саша не захотел отдавать брата «им», оставлять брата «там» — на съедение времени, на весь срок, за который в человеке сменяется полностью кровь и «душа» покрывается шерстью, — вот этого белогорячечно-беспутного, самого виноватого в собственной участи бивня — быть может, уже проржавевшего в зоне и ни на что не годного в нормальной жизни старика.

Это делалось просто — безо всяких мечтаний подростка, насмотревшегося фантастических боевиков: вертолет зависает над зоной, выкидывает трос, размыкает наручники скрепкой, спичкой герой, выбирается из монолитной одиночки подкопом, перебежками рвется, залегает и прыгает в отходящий вагон, солдаты караульной службы на всю длину засаживают зазубренные пики в кубометры сыпучего груза, лесопилочной желтой щепы, с какой-то фокусничьей ловкостью не зацепив, не прободав незакричавшего счастливца… а просто за полтинник «зелени» тюремный врач напишет протокол осмотра тела, свидетельство о смерти и кремации: брат родится еще один раз с новым паспортом и трудовой, чтобы жить под чужой фамилией, но своей единственной, настоящей, полной жизнью, тем же самым отменным могутовским мастеровым, прощенным своим еще маленьким сыном и дышащим со своей Натахой одним ртом на двоих.

И Саша купил, оплатил работу типового транспортера, подающего живых людей на волю, — он думал: только поднеси к рассудку брата эту спичку: можно выйти и жить невозбранно, как брат сразу ринется, подхваченный естественной, нерассуждающей тягой к свободе, неумолимой надзаконной потребностью, глубже которой и сильнее нет в человеке ничего, — а брат не сдвинулся, брат сам не захотел. Машина пришла в место встречи пустой, как будто после переплавки в топке крематория от брата в самом деле не осталось ничего, и Саша полетел в Бакал всех уничтожить, взявших деньги его и сорвавших доставку: «Где мой человек?!», и, влетев невидимкой в зону, уперся в редчайшее в мире явление — окаменевшего по собственному выбору, не ломанувшегося к воздуху живому человека.

— Почему не пошел, почему?! Живи, пока не прожевали! Жизнь забирай свою обратно, идиот!

— А я могу? Обратно жизнь свою забрать — имею право? — Все у него, Валерки, было прежнее: могутовской ковки хребет, могутовской отливки руки, плечи, челюсти, только из глаз как будто что-то вырвано — не потому что били и согнули: физически мог выносить он огонь, а потому что сам он что-то про себя решил, Валерка, в эти первые три года, и это было заполярной мерзлотой — Валеркою решенное.

— Это ты что? Это ты в смысле — на свободу с чистой совестью? — затопила его неспособность понять: не то чтобы совсем не верил Саша в «душу», в силу раскаяния, «нравственных страданий», в то, что слабое, жадное существо — человек может сам захотеть искупить совершенное непоправимое подвигом, как вот эти мифические уходившие в скит душегубы-разбойники. Только что это все — свечка совести — по сравнению с данной человеку возможностью прямо сейчас сдвинуть с мертвого места свою замертвевшую жизнь, никогда и ни в ком не могущую быть повторенной, прожитой не «сейчас», а когда-то «потом»?

— А как еще? Ты крови-то не пробовал. Я убил — раз вот-вот двинул и все, он лежит. Весь лежит, насовсем. Был живой человек. У него тоже мать, у него тоже сын. Мать его на суде мне в глаза. И жена. Ладно вот бы хотели загрызть, «будь ты проклят», тосе, а они уже просто не видят. Как им всем без него? Ну а мне, значит, можно, живи? Выходи, мол, Валерка. К Натахе, к Валерке. Завтра робу надену и к домне. Снова в силу войду: вот он я тут хозяин. Буду жрать, буду с батей опять на рыбалку, буду дом себе строить, все брать, что дано человеку, пока он живой. Жизнь за жизнь — если так-то, если брать по всей строгости правды, а не вот по закону.

— То есть так, значит, да? Только смотри: это сейчас ты выходить не хочешь, жить не хочешь, а потом ты захочешь, Валерка, ох, как ты захочешь… и потом будет поздно! Мне сейчас только пальцем одним шевельнуть — и тебя здесь не будет, вообще тебя больше не будет нигде, вот Валерки-мокрушника. Будет просто Валерка — у Натахи, у сына, у матери. Я сейчас это сделать могу. На каталке тебя из мертвецкой на волю. А потом — я не знаю. Ведь это же не рейсовый автобус. Да и дело не в том, что автобус ходить перестанет, — тупо на остановку никто не придет. Ты не сможешь прийти, пассажир! Тут тебя доконают, не физически, нет, не побоями там и болезнями — просто к этой жизни привыкнешь, в ограде, а на воле совсем жить разучишься. Так отстанешь от жизни, что когда наконец-то отпустят на волю — ты обратно запросишься. Ты свою эту жизнь, что дается один только раз, можешь или сейчас прожить, или уж никогда!

— Ну а как сам с собой я буду, внутрях?

— А Натаха как будет?! От нее что останется? У тебя растет сын! Кто их будет кормить, кто подымет? Ну допустим, что сами они проживут, ну допустим, что я помогу, ну а ты?.. Бесполезное ты существо, если так! Будешь тут со своей виной сидеть, и кому будет лучше от этого? Хоть одному живому человеку будет лучше? Будешь медленно гнить и сгниешь тут, на зоне, — хорошо искупление!

— Я свое отсижу, что мне дали. Десять лет — не впритык. Буду тут вот исправно пахать, оттяну свою лямку и выйду после двух третей срока.

— Да тебя десять раз чуть уже не пришибли! За сержанта, которого ты, за мента! Шила в спину совали, ножи, с крана — кучу руды на башку! Что, думаешь, не знаю?! Да ты жив до сих пор, потому что есть я! Ты же не человека — ты мента завалил! На тебя пришел в зону заказ, и он действует! Хорошо, допускаю, уворачиваться сможешь всегда, доживешь. До чего только вот доживешь?! Кем ты выйдешь? Куда? Кем ты будешь работать? На родной свой завод? А это не завод уже — космический корабль! И будешь ты смотреть с обочины, отброс, на то, как работяги, такие же, как ты, работают на новых мощностях, на то, как они жизнь достойную сварили. Вокруг всех станешь ненавидеть за то, что у других все по-людски, и будешь знать, что сам во всем и виноват, и оттого только сильнее будет злоба, и уж тогда только одна дорога — или в петлю, или по-новому на зону, до конца!

Он кричал выкипающим голосом, словно со дна запаянного чайника, резал брата уже без надежды спасти, вмерзнув в знание, чем может ответить Валерка — что какой он для сына пример справедливости, правды, всесилия, что он сыну расскажет, убийца, про себя, если выйдет на волю к нему, что предъявит он сыну в оправдание себе, в доказательство, что прожил жизнь не бесследно, не в низости, не в грязи и крови: ничего же не выстроил, не заработал, не выковал — даже единственного человека, вот Натаху свою золотую счастливой не сделал… А Валерка молчал, приварившись локтями к коленям всей своей литой, не могущей быть взятой даже ломом телесной тяжестью и вклещившись когтями в обритую голову, словно что-то в себе зажимал, не впуская слова, не впуская все то, что про себя знал и так, и без Сашиных режущих криков, словно силясь в башке отключить этот звон окончательной правды: уродам не место в сердце сына и в памяти настоящих железных людей.

Саша ставил себя на страшное вот это место брата: если бы он кого-то продырявил, если он бы годами чуял вес и давление могильной плиты — разве он бы не вспыхнул, стирая на раз тормозные колодки покаяния, совести, разве он бы не прыгнул в последнюю вагонетку на волю? Что страшнее вот этого погребения заживо на тринадцать, на десять лет, на пять даже лет? Идея какого и когда наказания? Бог? Невозможность спасения, отказ в воскрешении? Как-то это все… недостоверно. Как-то стоит недорого по сравнению с живой огневой Натахой и маленьким сыном, невыносимой потребностью схватить единственную маленькую эту родность на руки, чтобы почувствовать себя защитой этого тепла и этого дыхания. Вот спасение, в этом. И наказание — в лишении вот этого. Неужели считает, что, если нарушить приговор и осмелиться жить, тогда жизнь обязательно отберет у тебя твоих любящих и любимых единственных? Как-то не подтверждается опытным это путем. Сколько таких, которые убьют и никогда о том потом не вспоминают, сколько таких, все на крови построивших: дома, заводы, пароходы… да вот тот же Угланов — неужели он чист? Да вся разница в том, что не рвал человечину сам, напрямую, своими зубами. И не проламывается под ними, не накрывают и не вдавливают в койку неумолимые болезни, не пожирает что-то рак родившихся детей и не сшибаются в воздушных коридорах самолеты. Убил — и никакого воздаяния. Не убил — все равно раздавило бетонной плитой. Откуда же в брате тогда, таком вот… животном, здоровом, мясном — такое по силе раскаяние? Или не в покаянии дело, не только? В ощущении клейма, навсегдашней отмеченности, в том, что чует он сам, как разит от него этой глупой смертью: это знание, ток, излучение, запах всегда отделять от людей его будут, и на сына, Натаху от него перекинется эта постоянная, невытравимая вонь. Отсидит — вот тогда излучение ослабнет. Проползет эти 5 300 или сколько там дней — и очистится. Так очистится, что, кроме совести, от него ничего не останется. Время, старость сожрут его силу, как жучок-древоточец стирает в труху неохватные бревна. Это ты понимаешь, святая скотина? Как сцепляются мысли в твоей голове? Что ж тебе тут такое, в затворе, в скиту, под бетонной плитой, в ШИЗО, в одиночке, явилось — от сидения часами в темноте, в пустоте? Что за голос тебе повелел привариться хребтиной к шконке и терпеть, не сходя с неподвижного места все эти вот годы? Саша не понимал: