Информация - Мартин Эмис

— Ты не такой, как я думала, — сказала она.

— Правда? — Это было что-то новое: кто-то пытался его себе заранее представить. — Вы хотите сказать, что я не такой, как мои книжные обозрения? — шутя спросил он.

Белладонна оглянулась, ища, куда бы сесть, и выбрала диван.

— Вы тоже не такая, как я думал.

— Да-а?

— Вы такая молодая. Прямо не знаю. Вы совсем не во вкусе Гвина.

— Он типа… в меня влюблен.

Произнося «влюблен», она с вызовом тряхнула головой.

— В настоящее время? — спросил Ричард, усаживаясь рядом. Она опустила глаза, глядя на свои руки, — Белладонна-отшельница. Ричард поймал себя на том, что лелеет дерзкую надежду на то, что она уже беременна. — И что вы об этом думаете?

— Мне приятно, конечно. Я горжусь. Я знаю, он женат и вообше.

— Вы?.. То есть я хочу спросить — давно это у вас?

Она лукаво улыбнулась:

— Знаете, что во мне главное? Прочитайте по губам. — «Главное, — безмолвно произнесла она, — это мой рот».

— Ваш рот.

— Поэтому меня так и зовут. Ротик. Варежка. Я еще маленькая была, а рот у меня уже был такой. Главное во мне — это рот. Я знаменита своим ртом.

— Вы и сейчас еще маленькая, — сказал Ричард.

Вот он, подумал Ричард, — второй принцип панков. Каждый сам себя творит. У каждого своя собственная легенда. Какому-нибудь парню взбредет в голову наклеить себе на волосы кило старых газет, а какой-нибудь девчонке — прицепить себе на щеку бельевую прищепку. Белладонна выбрала свой рот. Ричард почувствовал в этом какое-то внутреннее противоречие (или, вернее, он почувствует его позже: сейчас ему было не до того) — получалось, что талант оборачивается бесталанностью, является досужим делом отдельного человека, не претендуя на всемирность. Это противоречие относилось и к Ричарду. Он согласился бы с тем, что он не гений, если бы в мире не было гениев. Нет, неправда. На самом деле он хотел бы, чтобы у человечества были гении, и он хотел, чтобы человечество о них знало.

«Смотрите, — одними губами произнесла Белладонна. — Подвиньтесь поближе». Она откинулась на спинку дивана и повернула лампу на сгибающейся ножке так, чтобы лампа светила ей в рот — как если бы она была своим собственным стоматологом. А Ричард был бы консультантом, который должен высказать свое мнение лечащему врачу. Он нагнулся к ней. «У меня нет одной пломбы», — прочитал он по ее губам, и ее нижняя губа танцевала в такт движениям языка… Зубы у нее действительно были убийственно идеальные. «Посмотри, какой у меня длинный язык…» Рот Белладонны. Ричард едва не засунул в него свой нос. Он понял, что никогда уже не сможет воспринимать женский рот как раньше: он казался ему таким сокровенным, таким красно-розово-белым и влажным. Вот именно: как платонически идеальное влагалище с тридцатью двумя зубами. Путаницы здесь быть не могло. Он знал, где полагается быть зубам, а где нет. Прежде чем принять прежнюю позу, он успел вдохнуть ее дыхание и почувствовать его сладость, но это была сладость лекарства, а не сладость плода.

— Я умею делать им разные штуки.

Ее язык высунулся, изогнулся и коснулся своим напряженным жалом кончика носа. Затем язык спрятался, губы улыбнулись и произнесли: «Или так». Теперь губы надулись и выпятились. «Черномазик», — можно было прочитать по ним. Потом зубы и десны словно отодвинулись вглубь, точно рот внутри рта. Придя в нормальное состояние, ротик произнес: «Возьми мою руку».

Ричард повиновался. Это была обыкновенная рука, но он с трудом мог представить, что это часть Белладонны, поскольку, как она сама сказала, то есть как сказали ее губы, она — это рот.

И этот рот произнес: «Смотри». Ее свободная рука приблизилась ко рту и исчезла в нем по самое запястье.

Ричард отвел взгляд, чтобы прийти в себя. Все вокруг было изношенное, старое.

— Тебе надо быть осторожней, — сказал он, — с теми, кому ты это показываешь.

— Я осторожная, — повернув к нему свое лицо, сказала она с мягким упреком. — Очень осторожная.

Потом она выключила лампу. В комнате молчаливо и плавно воцарился сумеречный свет адюльтера. Этот свет знаком всем любовникам — укромный, скрытный, ласково-янтарный. В теперешней точке его супружеской эволюции измена у Ричарда обычно ассоциировалась с районом красных фонарей, и красный свет означал опасность. Он и прежде оказывался в неправильных комнатах, куда ему вовсе не следовало приходить. Но все же обычно они были лучше приспособлены, чем та, в которой он притаился сейчас. Обволакивающий красноватый полумрак был того же оттенка, что и десны Дарко. Год назад, у Энстис, он снял с себя одежду в одной из таких неправильно выбранных комнат. В тот раз от физической измены его спасла некая таинственная внутренняя сила, таинственная даже для него самого (хотя теперь он знал об этом куда больше): импотенция… То, что с ним происходило сейчас, необязательно было эрекцией — скорее ощущением эрекции. А с потерей этого ощущения (ощущения пульсирующей крови) вас покидает вера и предчувствие чуда, и очень скоро (еще прежде, чем вы это поймете) и сама эрекция. И вместо нее приходит ощущение смерти, маленькая смерть, когда силы сломлены, а «чудо» оказалось фальшивкой. Так или иначе, это ощущение предупредило его, что, если на этот раз дело дойдет до дела, импотенция его не спасет. Придется прибегнуть к какому-то более действенному средству. Наиболее подходящим средством на данный момент Ричарду представлялась преждевременная эякуляция. Он подумал: я здесь, потому что боюсь умереть. Это не я делаю. Это делает смерть.

Его жизнь приближалась к кульминации своего третьего акта. Будут еще два акта. Четвертый (условно говоря, «тихий») акт. И, наконец, пятый. К какому жанру можно отнести его жизнь? Это вопрос. Не пастораль. И не эпос. По сути, это — комедия. Или антикомедия — особая, более современная разновидность комедии. Раньше комедии обычно рассказывали о влюбленных, преодолевающих трудности, чтобы потом сочетаться законным браком. В наши дни комедия вовсе не об этом. Раньше приключенческий роман рассказывал о рыцарях, волшебниках и колдовстве, а теперь его герои — влюбленные, которые решили пожениться, это история любви, действие которой разворачивается в супермаркете. Комедии же в наше время рассказывают совсем о другом.

— У меня есть специальный тест для парней, — сказала Белладонна. Ричард изобразил на лице заинтересованность, и она продолжила: — Просто скажите мне. Я выйду из комнаты, а потом вернусь и сделаю то, что вы захотите.

— Что ты имеешь в виду?

— Очень просто. Скажите мне, и я сделаю.

— Что именно?

— Все, что угодно. Что вам больше всего нравится.

— Больше всего нравится в каком смысле?

— Да не стесняйтесь вы. Любую прихоть. Что вам больше всего нравится.

— Ну, а если у меня нет прихотей?

— Они у всех есть. Иногда очень даже забавные. По ним о человеке можно очень многое узнать.

— Да, но что за прихоть?

— Все, что угодно!

Внезапно эта комната напомнила Ричарду класс в его школе, в той самой, что напротив дома Гвина. Главным образом, пожалуй, размерами, а еще невытравимо недомашним духом этой комнаты. И еще, наверное, ощущением, которое преследовало его тогда, когда ему было восемнадцать. Ему казалось, что его поместили сюда на всю оставшуюся жизнь и что информация о нем, нужная и ненужная, уже в пути и с каждым мгновением она все ближе.

— Тебе нравится тестировать парней?

— Да. Всем хочется побольше знать о людях. Знать, что им больше всего нравится.

— Потому что…

— Это говорит о многом. О них.

— И сколько раз ты уже… Хм… устраивала такое тестирование?

Белладонна выразительно пожала плечами. Однако это мало что прояснило. Два или три раза? Два или три раза в день? Ричард подумал, что вряд ли имеет смысл пытаться отгадать ее реакцию и подбирать определения («горделиво», «негодующе», «взволнованно» и так далее). Как и у Стива Кузенса, у Белладонны были свои чувства, свои реакции и своя игра, но совсем в другом, новом ритме, который был Ричарду незнаком.

— Приведи мне пример. Что больше всего нравится Дарко?

— Дарко?! — переспросила Белладонна («горделиво», «негодующе», «взволнованно»).

— …Ладно. А что обычно нравится больше всего? Что обычно хотят парни, чтобы ты сделала?

— Ну, обычно… — сказала она почти с нежностью и смолкла. Ее глаза широко раскрылись — прямо-таки сама невинность. — Обычно они просят меня выйти из комнаты, — сказала она, — а потом вернуться голой. А потом потанцевать немного. А потом немного пососать.

В комнате сгустились сумерки. Кто еще, кроме любовников и одиноких людей, страдающих депрессией, будет сидеть при таком скудном освещении и даже пальцем не пошевельнет, чтобы включить свет?

— Думаю, все дело в фокусе с рукой, который я им показываю. Поэтому они выбирают это. Ну же. Что вам больше всего нравится?