Комбре - Марсель Пруст

А иногда заряжал дождик, которым угрожал нам капуцин, выставленный в витрине магазина оптики[144]; капли воды, как перелетные птицы, взлетающие всей стаей, тесными рядами падали с неба. Дождевые капли не бросаются врассыпную, не снуют во время дальнего перелета туда-сюда, а наоборот, каждая держится своего места, тянет следом соседку, и небо в такие минуты темней, чем когда улетает стая ласточек. Мы прятались в лесу. Потом путешествие капель уже вроде бы заканчивалось, но все еще продолжали прибывать новые странницы, самые хилые и медлительные. Тут мы выходили из укрытия, где они еще продолжали нежиться в листве; земля уже почти успевала высохнуть, разве что какая-нибудь капля замешкается, поиграет на прожилках листа, повиснет на самом кончике, сверкая на солнце, и вдруг как соскользнет с ветки и с размаху шлепнется вам на нос.

Часто мы вперемешку с каменными святыми и патриархами прятались под сводами св. Андрея-в-полях. До чего французская была эта церковь! Над дверьми виднелись святые, короли-рыцари с лилией в руке, сцены свадеб и похорон — они были изображены так, как, должно быть, представлялись Франсуазе. Кроме того, скульптор воспроизвел несколько анекдотов из жизни Аристотеля и Вергилия[145], — вот так же Франсуаза на кухне любила поговорить о Людовике Святом, словно о хорошем знакомом, и норовила сравнением с ним посрамить дедушку с бабушкой, не таких "справедливых". Ясно было, что понятия средневекового скульптора и средневековой крестьянки (уцелевшей в неизменности до XIX века), их представления о древней и христианской истории, у обоих одинаково смутные и бесхитростные, пришли к ним не из книг, а прямиком из старинного, никогда не прерывавшегося, искаженного, неузнаваемого и живого устного предания. А кроме того, в готических статуях св. Андрея-в-полях мне виделось пророческое изображение другого комбрейского жителя, юного Теодора, рассыльного из лавки Камю. Кстати, Франсуаза бесспорно признавала связавшую их общность корней и времен: когда тетя Леони чувствовала себя так плохо, что Франсуазе одной было не повернуть ее в постели, не перенести в кресло, она не допускала судомойку подняться и "выслужиться" перед тетей, а звала Теодора. И вот, в этом пареньке, который слыл, и не без оснований, шалопаем, жила та же душа, что в скульптурных украшениях св. Андрея-в-полях, душа, преисполненная того самого благоговения, которое, с точки зрения Франсуазы, полагалось питать к "бедным больным" и к "ее бедной хозяйке": потому-то, истово и простодушно приподнимая тётину голову на подушке, он был точь-в-точь похож на ангелочков с нижнего барельефа, что толпились со свечами в руках вокруг Богородицы на смертном одре, — словно каменные лица статуй, серые и голые, как деревья зимой, были только дремотным запасником, готовым в жизни расцвести бесконечным множеством народных лиц, праведных и плутоватых, как физиономия Теодора, разрумянившихся, как спелые яблоки. У одной святой, не прижатой к камню, как те ангелочки, а стоявшей на цоколе, будто на табурете, — чтобы не ставить ноги на сырой пол, — были пухлые щеки, твердая грудь, круглившаяся под ее одеянием, как спелая виноградная гроздь, выпирающая из рогожи, маленький лоб, короткий задорный нос, глубоко посаженные глаза, и вся она была ни дать ни взять местная крестьянка, крепкая, невозмутимая и работящая. Это сходство, пронизывавшее статую неожиданной для меня кротостью, часто подтверждала какая-нибудь деревенская девушка, забегавшая, как мы, в церковь укрыться от дождя, и мне чудилось, что она, так же как вот эти побеги постенника рядом с каменной листвой, оказалась здесь нарочно, чтобы можно было судить о правдивости произведения искусства, сопоставляя его с живой природой. Перед нами лежал Руссенвиль, обетованная земля или заклятое царство, в стены которого я никогда не проникал, и бывало, что у нас дождь уже прошел, а Руссенвиль все еще, как библейское селение, маялся под стрелами грозы, наискось поражавшими жилища его обитателей; а бывало и так, что Бог Отец уже даровал ему прощение и ниспосылал на него то длинные, то короткие, будто лучи из дароносицы в алтаре, золотые бахромчатые стебли своего вновь проглянувшего солнца.

Иногда погода совсем портилась, надо было возвращаться и сидеть дома взаперти. Тут и там далеко в полях, похожих на море из-за сумрака и сырости, одинокие дома, прилепившись к склону холма, тонувшего во тьме и в потоках воды, сверкали, как будто это кораблики, свернув паруса, застыли в открытом море на всю ночь. Но что за беда, дождь, гроза! Ненастье летом — это просто прихоть, мимолетное настроение хорошей погоды, основной и неизменной, совершенно непохожей на хорошую погоду зимой — неустойчивую и зыбкую; летняя, наоборот, воцарялась на земле, укреплялась густыми кронами, по которым дождь может стекать, не разрушая их упрямой веселости, и на несколько месяцев развешивала прямо на деревенских улицах, на стенах домов и садовых оградах свои шелковистые фиолетовые и белые флаги. Я сидел в малой гостиной, читал и ждал ужина, и слышно было, как вода стекает с наших каштанов, но я знал, что ливень только лакирует их листья и что они никуда не денутся и как непременные знаки лета всю дождливую ночь останутся на месте порукой ненарушимой хорошей погоды; и пускай себе льет дождь — завтра над белой оградой Тансонвиля будет колыхаться такое же множество маленьких листьев в форме сердечек; и я без печали смотрел, как тополь на улице Першан отчаянно молит о чем-то грозу и бьет ей поклоны; и я без печали слушал, как в глубине сада, в сирени, воркуют последние отголоски грома.

Если погода была ненастная с самого утра, родители отказывались от прогулки и я сидел дома. Но позже я взял за правило в такие дни ходить сам в сторону Мезеглиз-ла-Винез; это было в ту осень, когда нам пришлось приехать в Комбре по поводу наследства тети Леони, потому что она наконец умерла, отчего возликовали и те, кто говорил, что в могилу ее сведет нездоровый образ жизни, и те, кто всегда утверждал, что болезнь ее органическая, а вовсе не мнимая; теперь, после ее кончины, скептикам ничего не оставалось, как склониться перед этой очевидностью, и никто особенно не огорчился ее смертью, кроме одного — единственного существа, люто горевавшего. За те две недели, что длилась последняя тетина болезнь, Франсуаза не отходила от нее ни на миг, не раздевалась, никому не позволяла за ней ухаживать и не отошла от ее тела, пока ее не похоронили. Тогда мы поняли: страх, в котором жила Франсуаза, страх перед тетиными грубостями, подозрениями, гневом выработал у нее чувство, которое мы принимали за ненависть, а на самом деле это была благоговейная любовь. Ее истинная хозяйка, чьи решения невозможно было предусмотреть, а хитрости расстроить, с сердцем таким добрым и таким ранимым, ее повелительница, ее таинственная и всесильная государыня ушла навсегда. Мы все по сравнению с ней мало что значили. Давно прошло то время, когда мы начали приезжать на каникулы в Комбре и в глазах Франсуазы были наделены таким же авторитетом, как тетя. Той осенью, целиком поглощенные формальностями, которые надо было уладить, беседами с нотариусами и арендаторами, родители почти не имели времени выйти из дому, да и погода тому не благоприятствовала, поэтому на прогулки в сторону Мезеглиза они стали отпускать меня одного, закутанного от дождя в огромный плед, который я охотно накидывал на плечи, тем более что его шотландская клетка приводила в негодование Франсуазу, у которой в голове не укладывалось, что расцветка моего одеяния не имеет ничего общего с трауром, да ей и вообще не слишком-то нравилось, как мы горюем по тете, потому что мы не устроили пышных поминок и говорили о ней тем же голосом, что всегда, а я иногда даже напевал. Я уверен, что в книге — тут я сам ничуть не отличался от Франсуазы — траур в духе "Песни о Роланде" или портала св. Андрея-в-полях вызвал бы у меня симпатию. Но как только Франсуаза оказывалась неподалеку, какой-то бес науськивал меня ее раздражать; под малейшим предлогом я сообщал ей, что жалею о тете потому, что она была, несмотря на чудачества, добрая женщина, а мог бы ее и ненавидеть, хоть она и моя тетя, и ничуть не огорчаться ее смертью, — в книге такие речи мне самому показались бы совершенно неуместными.

Франсуазу обуревали, словно поэта, смутные мысли о горе, о семейных воспоминаниях; не умея возразить на мои теории, она оправдывалась: "Уж и не знаю, как сказаться-то", и я выслушивал это признание с насмешливым и безжалостным ликованием, достойным доктора Перспье; а если она добавляла: "Все ж таки она вам сродственница, надо же уважать сродственников", — я пожимал плечами и говорил себе: "Ну и я хорош: спорю с неграмотной теткой, она и говорить-то правильно не умеет", — то есть я судил Франсуазу, принимая самую пошлую и расхожую точку зрения, которую многие люди, когда рассуждают беспристрастно, решительно презирают, но иногда в банальных жизненных ситуациях сами ведут себя ровно таким образом.