Переворот - Иван Кудинов

— Где ж вы наберете столько лошадей? — спросил Гуркин, словно в этом и заключалось главное.

— Аргымай обещал дать. За лошадьми, Григорий Иванович, дело не станет.

— А почему обращение написано от имени военного отдела?

— Это можно поправить.

Гуркин, кажется, не расслышал последних слов, и довод этот как бы остался втуне, не возымев действия.

— Нет, — сказал он, помедлив, — это обращение я не подпишу.

— Но почему? — несколько растерянно спросил подполковник и повернулся к Донцу, как бы ища у него поддержки. Донец, однако, остался безучастным — то ли момент выжидал, не чувствуя себя готовым к активному вмешательству, то ли не хотел преждевременно вмешиваться, чтобы не испортить дела.

— Я не хочу напрасного кровопролития, — сказал Гуркин.

— Но как же иначе? Отношения с Бийским совдепом крайне обострены.

— А вы решили обострить их еще больше?

— Не мы, Григорий Иванович, а совдеповцы всячески усложняют эти отношения. Разве события в Мыюте не подтверждают этого?

Гуркин хмуро смотрел куда-то в сторону.

— Идти на поводу у военного отдела я не намерен.

Сказано это было резко, пожалуй, даже грубо. Подполковник вспыхнул и едва сдержался, чтобы не ответить такой же грубостью, однако вовремя спохватился.

— Простите, Григорий Иванович, но речь идет о защите интересов алтайского народа, и я не вижу другой возможности защитить эти интересы.

— Ну, коли не видите, стало быть, и не знаете, как их защитить. Тогда и поспешность ваша неуместна.

— Мне, как военспецу, тактика и стратегия борьбы давно ясна… Скажу одно: всякая нерешительность в нынешней обстановке чревата опасными последствиями.

— Тактика и стратегия у нас одна, — холодно возразил Гуркин. — Там, где можно избежать кровопролития, надо его избегать.

— Каким же образом намерены вы отстаивать автономию Горного Алтая? И как в таком случае прикажете понимать лозунг: «Алтай — для алтайцев!» Лично я вижу в этом идею борьбы.

— Идея борьбы, Всеволод Львович, не в том, чтобы к месту и не к месту размахивать дубинкой, — вмешался Донец.

— Но и не в том, чтобы сидеть сложа руки. Такая идея мне непонятна.

— Правильно. Правильно! — энергично повторил Донец. — Сидеть сложа руки обстановка не позволит. Однако ж и тактика, о которой изволили вы заговорить, должна быть разумной. Тут я полностью согласен с Григорием Ивановичем. А у вас что? Что это за формулировки? — взял со стола обращение, подержал на ладони, точно взвешивая. — Не слова, а булыжные камни.

— Простите, но я не писарь, а офицер. И слова подбирать — не по моей части. Возможно, и есть там какие-то неточности. Вполне возможно, — согласился. — Только сегодня не формулировки важны, а действия. Действия, господа! — вырвалось непроизвольно. — Честь имею.

Он шагнул к двери, но не вышел, круто повернулся и посмотрел на Гуркина:

— Мне казалось, что все это в наших общих интересах, в интересах народа…

Гуркин поморщился:

— А вам не кажется, что слишком много вы говорите об интересах народа? Смею вас заверить: мне интересы моего народа понятны и дороги не меньше, чем вам. Вот из этих интересов, уверяю вас, Всеволод Львович, — глянул на подполковника, — и, Владимир Маркович, — перевел взгляд на доктора, — и вытекает моя позиция: избегать напрасного кровопролития.

— Это невозможно! Война без кровопролития не бывает.

— О какой войне вы говорите?

— Говорю о войне, которая только начинается. И война эта будет не на жизнь, а на смерть, — сказал подполковник. — А как же иначе расценить мыютинские события? — уже в который раз говорил он об этом. — Совдеповцы не считаются с вашими национальными интересами. Так что же делать: ждать? Чего?

— Только что я разговаривал по прямому проводу с Барнаулом, просил губсовет принять срочные меры.

Подполковник усмехнулся:

— И что губсовет… обещал помочь? В какой форме?

— Завтра в Мыюту прибудет комиссия.

— И вы уверены, что эта комиссия не оправдает действий Бийского совдепа?

— Завтра я сам поеду в Мыюту.

— Вы? — удивился Донец — А вот этого делать, Григорий Иванович, ни в коем случае нельзя. Риск совершенно неоправданный. А если такая необходимость есть, ехать должен кто-то другой.

— Нет, поеду я сам.

И как потом ни пытались отговорить его, Гуркин остался непреклонным и решения своего не изменил.

15

Зыбкие полосы света просачивались сквозь щели неровных досок, студено розовело небо над вершинами гор, отчетливо видных в проеме сенника. А снизу, от настывшей за ночь земли, тянуло прохладой и пахло дегтем. Огородников поднялся, с хрустом потянувшись, и подошел к проему. Базлали петухи во всех концах деревни. Всхрапывали кони, привязанные к городьбе. Несколько бойцов смазывали втулки колес и оси телег, о чем-то негромко переговариваясь. Как будто ничего не случилось, а все вчерашнее — кошмарный сон. И утро такое тихое и ясное, что, кажется, в самой изначальности его нет ничего, кроме добра и света… «Откуда же тогда берется зло и неправда, если сама природа этому противится?» — думает Огородников.

И эта мысль еще не раз придет к нему, особенно в те минуты, когда прибывшая комиссия начнет выяснение причин, вызвавших вооруженное столкновение… Огородникову эти причины ясны — и он считает свое участие в работе комиссии лишь формальной необходимостью. Раз надо — значит, надо.

Комиссия состоит из трех человек, прибывших из Барнаула, и заседает в небольшой комнате волостного Совета, председатель которого Савелий Мыльников, освобожденный из-под ареста каракорумцев, находится здесь же, сидит, как гость, в сторонке и без конца смолит самокрутки, прикуривая одну от другой… Глаза у него красные, с набрякшими веками, вид усталый, подавленный, и говорит он тихим усталым голосом:

— Никаких противозаконных действий, о чем докладывал тут подъесаул Кайгородов, мы не совершали…

— Кайгородов не докладывал, а давал показания, — мягко поправляет председатель комиссии, член губисполкома Фадеев, бритоголовый, добродушного вида человек. — Мы хотим понять, Савелий Акимыч, причину возникшего конфликта.

— А это, товарищ, Фадеев, не просто конфликт, — вставляет Огородников, — а непримиримая борьба с врагами революции.

Фадеев коротко взглядывает на него и коротко кивает:

— Да, да, конфликт не простой.

Тут же еще два представителя Барнаула: инструктор губсовета Лапердин, худощавый, резкий, несколько даже нетерпеливый и горячий человек, о таких говорят — рубит сплеча; и следователь губревтрибунала Линник, напротив, спокойный, сдержанный, таким, вероятно, и полагается быть судебному следователю. Голос у него ровный, твердый, каждое слово будто взвешено и вымерено семь раз. И хотя формально комиссию возглавляет Фадеев, фактически все дело ведет Линник. Он и сидит за председательским столом, невозмутимо-строгий, в полувоенном френче; очки в металлической оправе придают ему вид некоторой загадочности и даже недоступности. Изредка он снимает очки и тщательно протирает носовым платком, и тогда в строгом и бледном его лице, как бы обезоруженном, проглядывает какая-то детская беззащитность. Очки как бы дополняют его характер.

— Скажите, товарищ Мыльников, — обернулся он к мыютинскому председателю, — каким образом вас арестовали? И какие при этом были предъявлены обвинения?

— А никаких, — вздохнул Мыльников. — Кончилась, говорят, ваша власть, освободите место. И поставили председателем Арюкова, он у них всегда на подхвате…

— Кто это заявил — о перемене власти?

— Кайгородов. Ну и без Короткова, этого кровососа, конечно, не обошлось.

— Понятно, — Линник снял очки, протер и снова надел. — Давайте послушаем Короткова. Пусть войдет.

— Короткое! — позвал стоящий у входа красногвардеец. — Кто тут Коротков? Входи.

Коротков не вошел, а как-то боком протиснулся в дверь и боком же встал поодаль, то ли не решаясь, то ли не желая подходить ближе, сцепив на животе большие пухловатые руки.

— Прошу садиться, — пригласил Линник. Короткое поколебался несколько, прошел все же и сел на табуретку боком к столу, оказавшись таким образом лицом не к следователю, а к Мыльникову, что, как видно, ему не понравилось и он, развернувшись, сел прямо.

— Скажите, гражданин Короткое, — спросил следователь, — каковы отношения были у вас до прихода каракорумцев с местным Советом?

— Это с Мыльниковым, што ли? — покосился тот на мыютинского председателя и, усмехнувшись, покашлял в кулак.

— Разве я не ясно задаю вопрос? Не с Мыльниковым, а с мыютинским Советом, — уточнил Линник.

— А никаких, — вскинул голову Коротков. — Потому как я еще в марте отписался к Каракорумскому округу. А Мыльников, стало быть, не признавал этого и требовал с меня налоги.