Крестоносец (СИ) - Марченко Геннадий Борисович

Адель всё так же лежала с закрытыми глазами, а я уже лихорадочно думал, как мне привести свой коварный план в исполнение.

— Хочешь вина? — спросил я, немного придя в себя.

Она открыла глаза, повернув голову в мою сторону.

— Вина? Не откажусь. И себе тоже налей.

После чего снова закрыла глаза, откинувшись на подушку. И не открывай, подумал я, пока не суну тебе в руку наполненный вином кубок.

Я сполз с постели, слегка покачнувшись, но всё же удержал равновесие. Голова чуть кружилась, но не критично. Старясь не звякнуть цепочкой, поднял со шкуры медальон, секунду спустя оказавшись возле стола. Налил до середины в каждый из кубков, обернулся. Адель всё ещё лежала с закрытыми глазами, на её чувственных губах блуждала скорее довольная, чем блаженная улыбка, словно бы она была довольна проделанной работой.

Пожалею ли я о содеянном? Может быть. Но сейчас не время сопли на кулак наматывать, миндальничать и рефлексировать. Она-то не рефлексировала, когда жир девственниц с кровью младенцев смешивала.

Прикрывая на всякий случай от неё медальон своим телом, я тихо сдвинул крышечку в сторону и, чуть помедлив, сыпанул в правый кубок чуть ли не половину запаса рицинового порошка. Жаль, нет ложечки, чтобы размешать… Хотя звук металла о металл мог бы меня выдать. Ну да ладно, будем надеяться, обойдётся без осадка на дне кубка. Главное — не перепутать.

Так, а вот как же мне теперь захватить одновременно два кубка и медальон, чтобы незаметно положить его обратно на шкуру? Взяв в каждую руку по серебряному сосуду, мизинцем правой подцепил подарок Беатрис, подошёл к кровати, присел на корточки… Медальон коснулся шкуры, я разогнул мизинец, отведя руку чуть в сторону, чтобы цепочка улеглась чуть в стороне, не звякнув о футляр для яда.

Встал — и мой взгляд напоролся на взгляд Адель. Холодный, жёсткий взгляд янтарных глаз. Я от неожиданности едва не пролил вино. Но в следующий миг она улыбнулась и, опёршись на одну руку, протянула вторую в моём направлении.

— Ну же, а то у меня и правда горло пересохло.

Я отдал ей кубок, вроде бы тот, с порошком. Она приняла его, подняла, как бы салютуя, и пригубила, даже не поморщившись. Я тоже пригубил, усевшись рядом с ней. Вернее, приняв полулежачее положение, напоминая себе какого-то древнеримского или древнегреческого сибарита. Только туники не хватало, но от того, что мы оба обнажены, я не испытывал ни малейшего смущения.

Смущение я испытывал, глядя, как Адель понемногу отпивает из кубка. Неужели ни о чём не догадывается, не почувствовала никакого привкуса? Вроде не должен был перепутать. Сам-то я тоже отхлёбывал, от волнения у меня враз пересохло во рту. А вино, кстати, очень даже неплохое, насколько я мог судить, не будучи большим сомелье или кавистом.

— Давно у меня не было таких жеребцов, — сказала Адель, делая очередной небольшой глоток. — Людовик тоже неплох в постели, но не настолько, к тому же он стал редко появляться, готовится к новому крестовому походу. Одержим идеей стать великим освободителем христианского мира от неверных. Ты тоже уйдёшь с ним… Но можешь погибнуть, это не пугает тебя?

— Смерти не боятся только дураки, — выдал я избитый шаблон из моего будущего, уходящий корнями в глубокое прошлое.

— О, где-то я уже это изречение слышала, и кажется, на латыни, — улыбнулась Адель. — Ты знаешь латынь?

— Немного… Совсем чуть-чуть.

— Латынь — язык церковников, в жизни она тебе вряд ли пригодится.

Мне показалось, при слове «церковники» в её голосе» мелькнула нотка презрения. А может, и правда показалось.

— Я тоже так думаю. Мне бы в Святой земле больше пригодилось знание арабского, но, видимо, придётся учить уже на месте.

— Зачем же тебе арабский знать? Ты же не собираешься с ними вести разговоры, твоё дело — карать их мечом и копьём.

— Почему бы и не пообщаться? Ведь не все арабы — воины, которые только и мечтают, что отрезать голову христианину. Есть и мирные жители. Понадобится что-то купить — поневоле придётся с ними общаться. Да в любом случае язык врага нужно знать.

— Твои слова не лишены логики. Надеюсь, ты вернёшься из похода живым, и мы сможем вновь разделить ложе.

— Молись за меня, — хмыкнул я. — А ты не боишься, что Людовик узнает о том, что ты ему изменяешь?

— Маловероятно, — сделала она движение рукой с кубком, отчего на простыню упало несколько алых капель. — Здесь, в замке, все подчиняются мне. Была одна, подосланная Людовиком следить за мной, кухарка, но я её сразу раскусила и… Я с ней поговорила, и теперь она докладывает королю только то, что нужно мне.

— Что ж, тогда ни мне, ни тебе можно не волноваться. А я честно скажу, что такой женщины, как ты, у меня тоже никогда ещё не было.

И не будет, мог бы добавить я. Потому что ещё до моего отправления на юг она должна отправиться в лучший мир. Или в худший, это уж как ей воздастся.

В этот-то момент я и заметил краем глаза какое-то движение, резко развернулся и увидел перекошенное злобой лицо Урсулы. А в костлявой руке ведьмы был зажат нож, которым она целила мне прямо в грудь.

[1] Первым европейским алхимиком стал францисканец Роджер Бэкон (1214–1294), также положивший начало экспериментальной химии в Европе.

Глава VI

«Монсеньору Теобальду, архиепископу Парижскому, примасу Франции, легату Святого Римского Престола. Спешу сообщить Вашему Высокопреосвященству, что вчера, в городе Бурже, в своём доме были найдены убитыми известный местный лекарь Огюст Фабье и его слуга Жиль Немой. Оба, по мнению опытных людей, были убиты ударами кинжала, причем лекарь Огюст Фабье был сначала ранен ударом в спину, а затем добит ударом в сердце. При обыске в доме найдено письмо на языке напоминающем лангдойль[1], подписанное «Святой Януарий». Само письмо направляю Вашему Высокопреосвященству и прошу ходатайствовать перед Святым Престолом о решении вопроса с авторством письма, так как сам не осмелюсь выносить суждение по столь важному делу, касающемуся Святой Церкви. Судя по оставленным следам, в доме кроме убитых лекаря Фабье и его слуги, один вид которого наводил страх на жителей Буржа, был ещё рослый сильный мужчина, личность которого выяснить не удалось.

Узнав из этого письма ужасные подробности, обвинявшие лекаря Огюста Фабье и его слугу Жиля в поклонении Врагу Рода Человеческого, а также в похищениях и убийствах юных девиц, ради получения их жира, крови и прочего, для изготовления богомерзких снадобий (о чём и упоминать омерзительно!), и памятуя о многих случаях исчезновений упомянутых девиц в Бурже и его окрестностях (которые местный люд считал делом оборотней), я распорядился тщательно обыскать дом. Моими людьми были найдены женские драгоценности из золота и с самоцветными камнями, которые были опознаны некоторыми родственникам пропавших девиц как принадлежавшие им. Так же в тайнике были обнаружены алтарь Сатаны, колдовские книги и снадобья (да будут они прокляты во веки!). Кроме того, было обнаружено захоронение с как уже полностью разложившимися до состояния костей телами, так и относительно свежими, принадлежащими молодым девицам. Посчитав число останков, мы пришли к выводу, что число их приблизительно совпадает с числом пропавших девиц. Некоторые из родственников узнали в ещё не окончательно разложившихся телах своих дочерей и сестёр. Одной из матерей стало так плохо, что она скончалась от разрыва сердца прямо возле захоронения. Так что обвинения в адрес богомерзкого лекаря Фабье и его слуги Жиля можно считать почти полностью подтверждёнными.

По этим причинам я распорядился захоронить останки несчастных девиц в освящённой земле, отслужив мессы за упокой безвинных душ. Дом, где происходили эти злодейства, я конфисковал именем Святой Церкви, дабы после освящения и очищения воздвигнуть на этом месте часовню в память невинных жертв прислужников Дьявола и в честь торжества Небесной Кары над кознями Ада. Трупы же богомерзкого лекаря Фабье и его гнусного слуги были сожжены в присутствии толпы горожан, а пепел утоплен в поганом болоте. Кроме того, из письма следует, что упомянутый Фабье поставлял свои дьявольские снадобья ведьмам в Герцогстве Аквитанском, Графстве Овернь, а возможно, и в других землях Королевства, причём упомянутые ведьмы используют эти снадобья, добавляя в них кровь убитых ими младенцев, чтобы казаться молодыми и совращать добрых христиан, продлевая свою гнусную жизнь на радость их хозяину в Преисподней.