Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

– Тётя Лена тебя одного так хорошо учит?

– Ещё Катьку. Но Катька последний год, а мне ещё семь лет учиться, – вздохнул он.

– А потом?

– Потом охотником стану, буду с папкой на охоту ходить.

– Ясно. А что ты сегодня не на занятиях?

– Так праздник же, – объяснил он. – День смерти Усатого.

– Ты знаешь, кто такой Усатый?

– Все знают, кто такой Усатый, – засмеялся он. – Самый плохой на свете человек, которого даже земля не принимает, поэтому из него мумию сделали и напоказ выставили. Я про мумии тоже знаю, тётя Лена рассказывала. Она, когда в Ленинграде жила, их охраняла.

– От кого?

– Не от кого, а где. В Эрмитаже.

– Ясно, – повторил я. – А что, Василий, все ещё спят?

– Не, никто не спит, у нас так поздно не спят. Только тебя баба Катя велела не трогать с дороги.

– И что они делают?

– Да кто что, – пожал он плечами. – Мамка с Анной обед готовят. Тонька с Катькой на велосипедах сидят. Папка с дедом и дядей Петей пошли силки ставить, дядя Лёва с Гришкой систему проверяют.

– Какую систему?

– Геотермальную, – тщательно выговорил он и гордо посмотрел на меня.

– Геотермальную, – повторил я, вдруг осознав, что зимой, в тайге, почти в Заполярье, сижу под землёй в одной рубашке, и мне не холодно. – А ты знаешь, что это такое?

– Не-а, – честно признался он. – Дядя Лёва мне объяснял, но я не очень понял. Я только понял, что из земли тепло вытягивает.

– Интересно вы тут живёте.

– Не очень, – вздохнул он. – Летом-то ничего, а зимой скучно. На улицу не пускают, чтоб не наследить, а дома что делать. Тевелизора нет у нас, радио только вечером можно слушать, а то батарейки кончатся. Да и слышно плохо, не разберёшь. Раньше Катька со мной играла, а теперь зазнаётся. Говорит, выросла. А ты умеешь из лука стрелять?

– Ну, вот что, Василий, – предложил я. – Я сейчас сбегаю умоюсь, и ты меня проводишь в столовую или как там у вас называется.

– На кухню. Мы там едим. И тебе еду оставили.

Я почистил зубы, причесался пятернёй и пошёл вслед за ним длинными узкими переходами. Васька то семенил задом наперёд, то скакал на одной ножке, то убегал и возвращался. Карамельку он по-прежнему держал в руке.

– Ты почему конфету не ешь? – спросил я.

– Да что на ходу есть, – рассудительно ответил он. – Слопаешь и не заметишь. Я лучше с чаем, так на дольше хватит.

В кухне, обитой не досками, а толстыми, потемневшими от времени брёвнами, окон не было. Две тусклые лампочки, подвешенные к потолку, давали достаточно света, чтобы не наталкиваться друг на друга и различать, где ложка, а где чашка, но не более. Возле большой печи, сложенной из камней и аккуратно промазанной глиной, было немного светлее. Там возились две женщины. Молодая, увидев меня, смущённо улыбнулась и отвернулась к печке. Та, что постарше, вытерла руку о фартук, протянула, сказала:

– Анна меня зовут, ты, поди, всех не упомнил вчера. Садись, чаю налью тебе.

Я сел за деревянный, до белизны выскобленный стол, принял от неё чашку непонятного, пахнущего травами напитка, кусок хлеба и ломтик поджаренной солонины.

– Катерина моя не сильно тебя донимала вчера? – спросила она. – Она как прицепится…

Я улыбнулся, она засмеялась:

– Дотошная она больно, всё ей надо до донышка вызнать.

Вторая женщина налила Ваське чаю, он уселся за стол, медленно, священнодействуя, развернул карамельку. Женщина стояла рядом, наблюдала за ним со сдержанной печальной улыбкой, маленькая, плотная, с длинными миндалевидными глазами, приплюснутым носом и бровями домиком. Еля, вспомнил я, её зовут Еля. Кажется, Катька упоминала вчера какую-то интересную историю, с ней связанную.

Вчерашний старик, тот, что играл на гитаре, вошёл в кухню с другой стороны, сел на скамью, попросил:

– Чайку бы, Аннушка.

Анна поставила перед ним чашку, он кивнул, с большой головы его, с львиной гривы седых волос, брызнули холодные капли.

– Всё работает, Лев Яковлевич? – спросила Анна.

– Работает. Собственно говоря, я Григорию больше не нужен, он прекрасно справляется без меня.

– Дядя Лёва, а мне Андрей конфету дал, – сообщил Васька.

– Конфету? – переспросил старик, развернувшись к нему. – Это замечательно, конфета. Где ж она?

– Съел.

– И как она называлась, твоя конфета?

Васька засопел, растерянно хлопая глазами.

– Ты что же, не знаешь, что съел? – сурово спросил старик.

Васька догадался, разгладил на столе фантик, прочитал с выражением:

– «Красный барбарис», – и тут же, на одном дыхании, выпалил: – Что такое барбарис, дядя Лёва?

– Барбарис – это ягоды, растут на кустах, – ответил старик, сдвинув брови, и замолчал надолго. Видно было, что он о чём-то усиленно размышляет. Я собрался уже встать из-за стола, когда он сказал, ни к кому не обращаясь:

– Почему бы, собственно, нам не развести барбарис? Если я правильно помню, он достаточно морозоустойчив.

– Конфеты будем делать? – спросил Васька, глядя на старика со щенячьим обожанием.

– Это мы с тобой, Василий, обсудим, когда ты задачку про треугольники решишь. Не решил ведь ещё?

Васька понурил голову, вылез из-за стола и ушёл, забрав с собой фантик.

– Если угодно, молодой человек, я могу провести вам экскурсию по нашему обиталищу, – предложил старик. – Здесь есть на что посмотреть.

Я согласился, сбегал за анораком, только два раза свернув не туда в лабиринте длинных тёмных коридоров, и вернулся в кухню. Он привёл меня в небольшую комнату без окон. В центре колонной стоял деревянный, до блеска отполированный шест, на полках у стены лежали рядами непонятные большие железяки. Старик взял в руки одно такое устройство, нечто вроде вытянутой, в размер человеческой ноги, подковы с ремешками. К её концам были перпендикулярно приделаны длинные, сантиметров на тридцать, железные стержни. Стержни заканчивались двумя короткими скрещёнными отростками. Больше всего устройство напоминало средневековое орудие пыток.

– Попробуйте-ка сначала внутри, – велел старик. – Чтобы не падать наверху.

– Что это? – спросил я.

– Ходули-снегоступы моей собственной конструкции, – гордо ответил старик. – Практически не оставляют следов. Далеко на них не уйдёшь, но вокруг мы ходим только на них. Никогда не догадаетесь, что натолкнуло меня на мысль.

– Испанский сапог? – предположил я, и старик засмеялся, сказал довольно:

– С вами есть о чём поговорить. Это редкое удовольствие.

Я привязал снегоступы к валенкам и минут десять расхаживал по комнате, как журавль, высоко поднимая согнутые в коленях ноги и стараясь удержать равновесие. Старик тоже надел свои ходули, подошёл к шесту, с неожиданной ловкостью забрался по нему – только тут я заметил большой люк в потолке, – открыл крышку и выбрался наружу. Дождавшись меня, он прикрыл крышку, засыпал её снегом и разровнял пушистым хвостом, который достал из кармана своего оленьего полушубка. Люк исчез, словно его и не было, на снегу остались только две короткие цепочки птичьих – крестиками – следов. Наших следов. Я покрутил головой, старик засмеялся, сказал:

– Если подходить к делу с научной перспективы, ни одна птица таких глубоких следов не оставит, но имитация достаточно убедительная. Кроме местных охотников, тут никто не ходит, да и они забредают редко. Идёмте, я покажу вам нечто гораздо более интересное.

Минут двадцать мы спускались вниз с небольшого холма, на котором стояли. Этого времени мне хватило, чтобы окончательно убедиться: хождение на снегоступах не относится к числу моих любимых занятий.

У подножия холма лежала девственная снежная равнина, узкая и длинная, словно устье реки.

– Видите? – спросил старик.

Я огляделся, ничего, кроме снега и редких деревьев вдалеке, не разглядел.

– И я ничего не вижу, – сказал он. – И в этом весь фокус. Под нами на глубине пяти метров находится моя геотермальная станция. Вы к физике как относитесь, молодой человек?

– С отвращением. Я филолог.