Повесть о Федоте Шубине - Константин Коничев

— Закройте шторы, — сказал Дидро, — нас не касается показной выход государыни. Вы, художники своего дела, чувствуйте себя выше, выше ее дворцового балкона, но не глядите на народ с высоты. Ничего не увидите, а лучше, если есть желание, потолкайтесь в народе и поговорите с ним. От этого бывает польза…

На столе появился штоф настоящей русской водки. Сласти и фрукты остались не тронуты, зато штоф водки в сопровождении свежепросольных каргопольских рыжиков исчез без промедления. Дидро, довольный таким скромным угощением, сказал, что он теперь, пока гостит в Петербурге, будет у Нарышкина ежедневно требовать к столу рыжики. А Левицкий ему посоветовал попробовать тертую редьку с хлебным квасом и земляными яблоками, студень с квасом и самодельную украинскую колбасу, — это такая вкусная и полезная пища, что нигде, кроме России, не найти. Шубин понимающе добавил:

— Да, это добротный харч! Но слыхать мне доводилось от Михайлы Ломоносова, от моего земляка, да и самому приходилось в молодые годы испытывать на свежем воздухе вкус ржаного хлеба с ветром вприкуску…

Дидро и Фальконе усмехнулись и сказали, что у них вкусы уже не те и предпочитают стерлядь из русских рек, привезенную с Каспия икру, да вот еще разве особенные, каргопольские рыжики, коим место рядом с икрой…

За питьем и едой все четверо весело провели время. Поговорили в похвалу Екатерине о том, что в Эрмитаже, благодаря Голицыну, Шувалову и другим приближенным царицы, столько теперь разных произведений искусства, что не хватает им места, а если все собрать воедино из частных домов Разумовского, Безбородко, Орловых, Демидовых и Строгановых, то, пожалуй, такое собрание и Лувру не уступило бы!..

Шубин хвалил Шувалова Ивана Ивановича за то, что тот, находясь в Италии, много прислал в Академию художеств гипсовых и мраморных копий с античных оригиналов и что отныне, благодаря Шувалову, легко будет ученикам Академии изучать скульптурные древности по копиям, добытым из итальянских дворцов и вилл — Фарнезе, Медичи, а также из Флоренции и других мест. И опять разговор возник о конной статуе Петра, о том, как она в недалеком будущем украсит Петербург и переживет века, ибо в это произведение вложен могущественный талант самого даровитого и крупнейшего ваятеля Франции.

Прошло два месяца после этой встречи у Фальконе, Дидро писал ему, подробно излагая свои впечатления о монументе:

«…зная дружбу мою к вам, вы понимаете, как я был озабочен, входя в вашу мастерскую, но я видел, хорошо видел, и отказываюсь судить о каком бы то ни было скульптурном произведении, если исполнение не отвечает вполне благородству и возвышенности мысли…

Истина природы сохранила всю чистоту свою, но гений ваш слил с нею блеск всеувеличивающей и изумляющей поэзии. Конь ваш не есть снимок с красивейшего из существующих коней, точно так же, как Аполлон Бельведерский не есть повторение красивейшего из людей; и тот и другой суть произведения и творца и художника. Он колоссален, но легок; он мощен и грациозен, его голова полна ума и жизни. Сколько я мог судить, он исполнен с крайнею наблюдательностью, но глубоко изученные подробности не вредят общему впечатлению, — все сделано широко. Ни напряжения, ни труда не чувствуешь нигде; подумаешь, что это работа одного дня. Позвольте мне высказать жесткую истину. Я знал вас за человека, очень искусного, но никак не предполагал у вас в голове ничего подобного. Да и возможно ли предполагать, что этот поразительный образ местится рядом с деликатным изображением Пигмалиона. Оба творения редкого совершенства, но потому-то и, казалось бы, должны исключать друг друга. Вы сумели сделать в жизни и прелестную идиллию и отрывок великой эпической поэмы.

Герой сидит хорошо. Герой и конь сливаются в прекрасного кентавра, коего человеческая, мыслящая часть по своему спокойствию составляет чудный контраст с животного, вскручивающеюся частью. Его рука повелевает и покровительствует, лик внушает уважение и доверие, голова, превосходного характера, исполнена с глубоким знанием и возвышенным чувством, это чудесная вещь… Первый взгляд… Но я чуть не забыл поговорить об одеянии: оно просто, без роскоши, оно украшает, не слишком привлекая глаз, оно исполнено в высоком стиле, приличествовавшем герою и всему памятнику. Первый взгляд останавливает и производит сильное впечатление. Впечатлению этому предаешься надолго. Подробностей не рассматриваешь, это не приходит в голову, но когда, отдав дань удивления целому, переходишь к изучению подробностей; когда ищешь недостатков, сравнивая размеры разных частей животного, и находишь их вполне соразмерными; когда берешь отдельную часть и находишь в ней чистоту строгого подражания редкому образцу; когда те же критические наблюдения делаешь над героем; когда возвращаешься к целому и внезапно сближаешь обе главные части, — тогда оправдывается восхищение, испытанное при первом впечатлении. Смотришь с разных сторон, ищешь невыгодную поверхность — и не находишь ее. Вглядываясь с левой стороны и предугадывая через гипс, мрамор или бронзу правую сторону статуи, содрогаешься от удовольствия, видя, с какою поразительною точностью обе стороны сходятся…»

Шла медленная и длительная подготовка к постановке памятника. Откапывали и тащили с побережья Финского залива стотысячепудовый камень для постамента. Терпеливо и тщательно готовились литейщики, формовщики и чеканщики к изготовлению статуи из меди.

Дидро недолго находился в Петербурге. Он несколько раз встречался с императрицей, беседовал с ней и записывал ее ответы на свои многочисленные вопросы, касающиеся благоустройства России.

Позже Шубину стало известно от Левицкого и некоторых академиков, что возмущенный лицемерием Екатерины и ее вельмож Дидро покинул Петербург, даже навигации не дождался. По дороге с ним случилось несчастье: переезжая Западную Двину по весеннему рыхлому льду, Дидро провалился вместе с повозкой под лед и едва спасся.

Глава двадцать третья

Шубин стал быстро входить в моду. Весть о том, что он избран почетным членом Болонской академии, облетела дворцовые круги. Из уст в уста передавались разговоры о поморе Шубине, который из дворцового истопника стал знатным скульптором. Академия художеств (как и предвидел Дидро) потребовала от Шубина работу для представления его в академики, предложив ему изобразить «спящего пастуха Эндимиона». Тогда уже среди завистников начались шушуканье и сплетни: «Шубин простой портретный мастер, какой из него академик…»

Шубин знал об этих сплетнях и знал, что распространением их занимается больше всех его недоброжелатель Федор Гордеев, но чувствуя над ним свое превосходство, Федот отмалчивался и упорно занимался своим делом.

Первой его работой в Петербурге был гипсовый бюст князя Голицына. Работа имела успех, и главным образом благодаря скульптору Фальконе, беспристрастность которого не подлежала сомнению. Окруженный представителями «высшего света», в присутствии самого Голицына и Шубина, Фальконе, радуясь успеху молодого русского скульптора, смотрел на бюст и восторгался:

— Безупречная работа! Смотрите прямо: какая надменность в этой непринужденной позе. А поглядите отсюда, в профиль, — лицо преображается, вы видите — надменность исчезла. Нет ее. Выступают черты задумчивого человека, каким вы и знаете князя Голицына. И как бы он ни был богат и счастлив в жизни, вы находите в складках его лица едва уловимую печаль. Поставьте бюст рядом с какой-либо античной скульптурой и вы тогда увидите разницу, поймете умение вашего мастера изображать натуру в ее подлинном живом, одухотворенном состоянии. Поздравляю, Шубин, поздравляю!.. Вы многому обучились и, судя по этому удавшемуся произведению, обладаете замечательным собственным почерком мастерства. Сказывается природное дарование резчика по кости, пригодившееся в развитии вашего таланта. Вы, Шубин, вероятно, помните бюст Каракаллы, одного из жесточайших цезарей, создателя известных римских терм?

— Помню. Не раз видел этот бюст в Риме, — ответил Шубин.

— Чувствуется, — заметил Фальконе. — Создатель того запоминающегося бюста обладал тончайшей способностью проникновения в душу, в характер натуры. Этому вы научились превосходно у древних римлян. У вас тоже живой дух торжествует над холодной материей. Нет, вы не подражатель. Вы достойный ученик великих мастеров и подражать им не будете. Ваши главные учителя — жизнь и правда, натура и мысль. Помните, когда однажды Лисипп спросил другого ваятеля Евпомпа, кому из великих предшественников он подражает, тот сказал: «Не художникам, а природе подражать должно…» Вас этому учить не надо. Учась изображать натуру правдиво, не пренебрегайте заглядывать в Летний сад и в Эрмитаж, где находятся оригиналы и копии статуй и бюстов, привезенных сюда в Петербург во времена Петра и после него.