Casual - Оксана Робски

Он промолчал.

— Ага! — закричала я торжествующе. — Знаешь! Вы сначала спите с кем попало, а потом вас убивают их ублюдочные родственники! Такие же ублюдочные, как они сами, эти ваши шалавы!

— Хочешь, я приеду?

— Не хочу! Езжай лучше к той девке в баню и посмотри ее паспорт! Нет ли у нее какого-нибудь братца? Или папы? Или у нее у самой пистолет в сумочке? Одни твои часы стоят дороже, чем вся ее жизнь! Не боишься?

Он повесил трубку.

Я швырнула телефон об стенку.

Проверила — работает.

Вадим перезвонил через десять минут.

— Надо дать его данные мусорам. Ты узнала адрес? Не факт, что он живет там, где прописан.

— И что? Мы уже это проходили. На суде водитель откажется от своих показаний. А кроме водителя — у них ничего нет на него.

Вадим поинтересовался, как его здоровье.

— Нормально уже. Ходит, все двигается, все работает. Но только ходит он в пределах своей квартиры. Я же не могу дать им роту охраны, чтобы сопровождать все его семейство по Москве.

— Значит, ты не хочешь? — уточнил Вадим.

— Нет.

Я позвонила водителю.

— Я нашла Вову Крысу, — жестко произнесла я вместо приветствия.

Казалось, он ждал этого звонка.

— Что я должен делать?

— Ничего. Просто потерпеть еще немного.

— Да я ничего. Вот мама только…

— Совсем чуть-чуть, — пообещала я.

Я возьму у Алекс «осу». Она пробивает насквозь с расстояния трех шагов.

Я спустилась в столовую. Алекс, как всегда, сидела на диване с журнальчиком.

— У тебя «оса» с собой? — спросила я небрежно, заглядывая в заварочный чайник.

— Зеленый с клубникой, только что заварили. С собой.

Я кивнула.

— Оставь мне. И… У тебя сегодня выходной. Алекс внимательно посмотрела на меня.

— Спасибо… Я только машину хотела отвезти на мойку. Ты куда-то ездила ночью?

Я что-то промычала и вышла.

Почему-то мне казалось, что я должна одеться во все черное: черные джинсы, черный свитер, черная куртка и черные кроссовки.

Я сказала Алекс, что помою машину сама.

Она проводила меня тревожным взглядом.

Я ехала по залитой солнцем дороге, и мне было невероятно обидно. И жалко себя до слез. Потому что все остальные ехали на работу, на свидания, в рестораны, в гости. По крайней мере, так это выглядело со стороны.

Я чувствовала каждый квадратный миллиметр «осы» в своем кармане. Каждый квадратный миллиметр давил на меня своей тяжестью. На светофорах я дотрагивалась до нее рукой.

Я подумала, что мне надо поупражняться в стрельбе.

Пляж на Никольской горе был самым подходящим местом. По крайней мере, в марте.

НИ ОДНОЙ пустой бутылки в радиусе пятидесяти метров не оказалось. Я достала из багажника канистру с незамерзающей жидкостью. На всякий случай вылила жидкость. Соорудила из снега небольшой пьедестал. Поставила канистру. Заледеневшими пальцами взяла пистолет. Его пухлое брюхо и короткий ствол удобно разместились в ладони.

Выстрелила.

Руку отбросило назад. Железная пуля пролетела насквозь, швырнув канистру далеко в сторону, и разнесла в щепки угол деревянной будки, в которой летом продавали билеты.

Плечо болело. Похоже, я его вывихнула.

Испытания прошли успешно.

Я немного побуксовала на льду и выехала на Рублево-Успенское.

Я каждую минуту хладнокровно убивала Вову Крысу.

Он стоит передо мной, рассматривая меня, как вчера в «Шопарде»; я медленно поднимаю вытянутую руку. В руке — пистолет. Прикидываю расстояние — и нажимаю курок. Секунду переживаю случившееся, и опять: он стоит передо мной; я медленно поднимаю вытянутую руку…

Зазвонил телефон.

Я хотела не отвечать, пока не произведу очередной выстрел, но звонки сбивали меня, я бросила «осу» на сиденье и достала телефон из сумки.

Звонила Катя.

— Ты где? — спросила она грустно.

— В машине.

— Едешь куда-нибудь?

— На Бабушкинскую… Мы обе помолчали.

— А ты что? — спросила я, стараясь показаться естественной.

— У моей мамы рак.

— Да ты что?

Катя тихонько заплакала в трубку.

— Успокойся, тебе нельзя нервничать, у тебя ребенок. — Я понимала, что говорю глупость. Кто решил, что шестинедельный зародыш важнее, чем семидесятилетняя мама?

— Твой где?

— В командировке. Жизнь важнее смерти. Друзья важнее врагов.

Он никуда не денется от меня, этот Вова Крыса. Он обречен. Он обречен с той самой секунды, когда задумал убить моего мужа. Из-за каких-то паршивых акций. Она сказала, у него нет денег. Значит, ничего не вышло с этим предприятием. А Серж мертв, ублюдкам типа Вовы надо сначала знакомиться с женами.

Катина мама умирала.

Единственное, чем Катя могла помочь ей, — это привозить в больницу обезболивающее. Но как раз с этим была проблема. Его выдавали строго по рецептам и в том количестве, которого категорически не хватало. Никакие деньги не могли помочь.

— Неужели? — не верилось мне. Катя беспомощно разводила руками.

— Ничего нельзя сделать. Какой-то бред.

— А по тройной цене?

— По десятерной невозможно. Мне стало страшно.

— Знаешь, что она сказала? За неделю до того, как узнала… что у нее рак?

— Что?

— В жизни, как в плохой книге, важны только начало и конец.

При других обстоятельствах пафосность фразы могла бы меня смутить. Катя заплакала.

— Ее конец ужасен! Ты не была там! Не видела… И я совершенно ничего не могу сделать, понимаешь? Я могу купить ей весь этаж, всю эту больницу, всех врачей и нянь на год, на десять лет! Понимаешь?! Но я не могу сделать так, чтобы ей не было больно!

Я накапала Кате валерьянки и выпила ее сама.

— Мне не давай, — сказала Катя, — я уже второй флакон пью за эти дни.

— Как твоя беременность?

— Гормональная недостаточность. Но живот уже не болит, а это хороший знак.

Она снова заплакала.

— А у нее болит… Может быть, в эту самую минуту у нее болит…

Я поехала домой, когда Катя легла спать. Было четыре утра.

Я заснула в ванной, прямо на розовом кафельном полу, свернувшись клубком.

Через три часа я открыла глаза.

Хотелось молиться.

Я обреченно думала о том, что надо встать, взять пистолет, поехать на Бабушкинскую и застрелить Крысу. Эта мысль засела в моем сознании, она витала в воздухе, она заполнила собой все пространство, как некая концентрированная субстанция, и отгородила меня от остального мира. Она была как стена, и я билась об эту стену головой.

Меня тошнило, болел живот, затылок, руки и ноги. Еще болели почки, печенка и селезенка. Сердце не стучало, а скреблось. Наточенными граблями.

Я молила бога вернуть мне Сержа. Пусть со Светланой. С ребенком. С двойней, с тройней, с любовником-гомосексуалистом, с… Все равно. Лишь бы он был. И иногда, хотя бы раз в год, дарил мне один день своей жизни — например, на Восьмое марта, — и я бы проводила этот день, крепко его обняв и не отпуская никуда-никуда.

И дышала бы его запахом. И умирала — один раз в год — от счастья.

Я машинально достала с полки какие-то вещи. Оделась. Если бы меня спросили, во что, я не смогла бы ответить.

Взяла с сиденья «осу» и положила в сумку.

Выехала со двора и включила дворники. Выключила.

Слезы застилали глаза, я вытирала их руками, держала руль, вытирала снова.

Я хотела быть маленькой девочкой. Я хотела к маме. Господи, как же я не хотела никуда ехать! Я устала. Скорее бы кончился этот кошмар!

Я останавливалась на светофорах, не замечая их. Я привычно обгоняла машины, даже не удосуживалась взглянуть на зеркала.

Я лила горькие слезы, и прохожие с интересом разглядывали меня через окно. А я разглядывала их — нет ли среди них краснощекого лица с белобрысым ежиком. Тогда эта пытка закончилась бы скорее.

Я свернула во двор Светланы в состоянии, близком к помешательству.

У ее подъезда стояла «скорая» и два милицейских газика.

Я поднялась наверх, не смея поверить в свое предчувствие.

В квартире были люди, в основном в форме или в белых халатах. На том месте, где стояла раньше Машкина кроватка, вернее — Сережина, белым мелом по ковролину был очерчен человеческий силуэт в причудливой позе. Неподалеку от него — сгустки томатной пасты, как в рекламе «Балтимор». Кровь, конечно.

— Кого убили? — спросила я всех сразу, и все сразу обернулись ко мне.

У меня попросили документы.

— Кого убили? — настойчиво повторила я.

— Судя по правам — Молчалин Владимир. А вы ему кем приходитесь?

— Жена. — Я начала рыдать в голос. Мне дали воды.

Я всхлипывала и завывала. Но мне становилось легче.

Я совершенно не беспокоилась о том, как выгляжу.

Эта была истерика. Я понимала это, но остановиться не могла.

Какая-то женщина в форме, с отвратительным цветом волос, успокаивала меня. Она гладила меня по спине, а я плакала, обнявшись с ней.