Собрание сочинений. Том 2. 1988–1993 - Юрий Михайлович Поляков

садиться в автобус и ехать в отель, – объяснила она.

Через автобусное окно я смог увидеть и понять главное: в Париже всего много – людей, машин, витрин, памятников, деревьев… Где-то сбоку мелькнула знаменитая башня, похожая на задранную в небо дамскую ножку в черном ажурном чулке.

– Эйфелевская башня! – охнула непосредственная Пейзанка.

– Это ее макет в натуральную величину, – поправил Спецкор. – Сама башня хранится в Лувре…

– Правда? – усомнился Гегемон Толя, поглядев на мадам Лану.

– О нет! – засмеялась она.

Отель назывался «Шато», видимо, из-за декоративной башенки, как на готическом замке.

– Это неплохой отель, – сказала мадам Лану. – Должна заметить, что гостиницы в Париже – это проблема, особенно в сезон. Очень много туристов…

– И очереди бывают? – оживился Торгонавт.

– Очереди? – переспросила она. – Не думаю так.

Сложив вещи в общую кучу, мы встали посредине гостиничного холла. Портье, статью напоминавший референта члена Политбюро, записал номера наших паспортов и выдал несколько ключей с брелоками в форме больших деревянных шаров. Друг Народов извлек из кейса утвержденный еще в Москве список и, объявляя, кто с кем поселяется, лично раздавал ключи. Расклад вышел такой:

Алла с Филиала и Пейзанка.

Поэт-метеорист, Диаматыч и Гегемон Толя.

Спецкор и я.

Друг Народов и Торгонавт.

Судя по тому, что после оглашения списка оставались еще два ключа, товарищ Буров и Пипа Суринамская заселялись в отдельные номера. В общем, типичное нарушение социальной справедливости, следить за соблюдением которой – профессия товарища Бурова.

Когда все разобрали свои вещи и выстроились к лифту, Торгонавт огорченно заметил, что, наверное, считать создавшуюся очередь аргументом в коньячном споре некорректно, так как состоит она исключительно из советских людей. Для первого раза кабинка лифта уместила лишь чемодан Пипы Суринамской и в качестве привеска – Гегемона Толю. Внезапно обнаружилось, что посредине холла остались сумка и авоська Поэта-метеориста, но сам он исчез. Мадам Лану и Друг Народов отправились на поиски, и когда мы со Спецкором последними грузились в лифт, они наконец привели пропащего из бара, где он угрюмо рассматривал бесчисленные сорта пива.

– Мы давно забыли запах моря! – отмахнулся от упреков Поэт-метеорист.

Нам со Спецкором досталась миленькая комнатка с видом во внутренний дворик, замечательной ванной, телевизором и широкой супружеской кроватью.

– Как будем спать? – спросил он. – Как братья или как любовники?

– Это ошибка? – наивно предположил я.

– Нет, это не ошибка, это расплата за отдельный номер для генеральши…

– А почему расплачиваемся мы?

– Вопросов, подрывающих основы нашего общества, прошу не задавать. У тебя нет скрытой гомосексуальности?

– А у тебя?

– И у меня тоже! – ответил Спецкор.

Я аккуратно развесил в шкафу мой единственный выходной костюм, две сорочки и, мысленно поделив все выдвижные ящички пополам, разложил в них остальные вещи. Потом, взяв умывально-бритвенные принадлежности, пошел в ванную комнату.

– Биде с унитазом не перепутай! – вдогонку предостерег Спецкор.

В ванной было огромное, во всю стену, зеркало, а раковина представляла собой углубление в широкой мраморной плите, являвшейся одновременно и туалетным столиком. Впрочем, это был не мрамор, а пластик. На столике лежали крошечные упаковочки мыла, шампуня и еще чего-то непонятного. Сбоку, на полке, высились стопки полотенец – от малюсенького до широченного – два раза можно обернуться. Я освежился под душем, на всякий случай пользуясь своим мылом (Друг Народов предупредил, что здесь все за деньги), а потом, протерев в запотевшем зеркале круг, как раз, чтобы вмещалось лицо, стал бриться, размышляя о том, что физиономия полнеющего мужчины незаметно превращается в ряшку, на которой трудно прочесть живые муки его души. Зато некто, страдающий, скажем, несварением желудка, взглянет на вас во всем ореоле духоборческой худобы, а в глазах у него будет светиться отчаяние падшего ангела. Женщинам это нравится.

– Ну и жмоты французы! – сказал я, выходя из ванной.

– Почему?

– На неделю мыла и шампуня с гулькин нос дали…

– Нет, это только на сегодня. Они каждое утро подкладывают. Можешь брать для сувениров, – объяснил мне Спецкор и проследовал в ванную.

Перед тем как затолкать свой чемодан под кровать, я решил переложить стратегические запасы продуктов питания, собранные предусмотрительной супругой моей Верой Геннадиевной, в тумбочку. И вдруг из одного пакета вытряхнулся молоденький рыжий тараканчик. Сначала он ошалелыми зигзагами помчался по нашей белоснежной кровати, а потом вдруг замер, шевеля усиками. Я тоже замер, возмущенный столь наглым нарушением всех правил выезда из СССР. Брезгуя раздавить предателя пальцами, я поискал глазами что-нибудь прихлопывающее, а когда осторожно взял в руки глянцевый проспект отеля и размахнулся, рыжий эмигрант уже исчез. Он выбрал свободу.

– Пошли получать валюту! – распорядился, выходя из ванной, освежившийся Спецкор. – А потом обедать…

Товарищ Бугров сидел в глубоком вольтеровском кресле посредине обширного номера с окнами на набережную. Перед ним на журнальном столике были разложены конверты и две ведомости.

– Распишитесь вот здесь! – приказал он, и мы покорно поставили свои закорючки напротив цифры триста. – А теперь вот здесь! – И он подвинул к нам еще одну ведомость.

– А это что? – спросил Спецкор.

– По двадцать франков с каждого на представительские расходы! – строптиво объяснил присутствовавший при сем Друг Народов. – Кроме того, каждый должен сдать по бутылке в общественный фонд.

– Крутые вы ребята! – не по-доброму удивился Спецкор.

– Так положено, – закончил тему товарищ Буров.

– А одна кровать в номере – тоже «так положено»? – голосом ябеды спросил я.

– У меня тоже одна! – возразил рукспецтургруппы, озирая свой беспредельный номер, и стало ясно, что спорить бесполезно.

Спускаясь вниз, в ресторан, я нетерпеливо достал из конверта три большие бумажки по сто франков с изображением лохматого курнофея, похожего на батьку Махно в исполнении актера Чиркова. «Делакруа», – поколебавшись, сообразил я и тихо загордился собой.

Обедали мы за длинным, видно, специально для нашей группы накрытым столом.

– Хорошо быть интуристом! – сказал Спецкор, озирая приличную сервировку, дымящиеся супницы и графины с чем-то темно-красным.

– Морс? – спросила Пейзанка.

– Сама ты морс! – нервно ответил Поэт-метеорист и придвинул к себе сразу два графина.

Появилась Алла с Филиала, переодевшаяся в бирюзовое, очень шедшее ей платье. И хотя за столом было несколько еще не занятых мест, она, не задумываясь, направилась к свободному стулу между мной и Спецкором. Сердце мое дрогнуло совсем по-школьному. Я налил из графина ей и себе – это было сухое вино.

– Я очень люблю красное вино! – сказала она, пригубливая из бокала. – Именно красное – оно живое…

– А наш руководитель, судя по всему, любит коньячок из общественного фонда! – кивнул Спецкор на багровую физиономию товарища Бурова.

Официант, бережно склоняясь над каждым, разлил по тарелкам суп – протертое нечто, а узнав, что мы из Москвы (Друг Народов с заячьей улыбочкой вручил ему краснознаменный значок), он мгновенно куда-то убежал и вернулся, неся большую корзину толсто нарезанного белого хлеба.

– Алла, у меня к вам очень серьезный вопрос, – начал я, когда с супом было покончено, а второго еще не принесли. – Скажите, если бы на рублях изображали творческих работников – художников, композиторов или писателей… Как бы вы их распределили?

– Писателей?

– Допустим, писателей.

– А знаете, – сказала Алла, – я, когда получила конверт, почему-то подумала о том же самом. Странно, правда?

– Наверное, у нас много общего, – игриво заметил я и покосился на Спецкора, но он думал о чем-то своем.

– Наверное… – согласилась Алла. – Хорошо, давайте попробуем прикинуть, но только вместе… Писатели?

– Писатели.

– Значит, сначала на рубле… Самое трудное: с одной стороны, купюра мелкая, а с другой – ее в руках люди держат чаще всего…

– Может, Гоголя на рубль? – предположил я.

– Допустим, – кивнула Алла. – А на трехрублевку тогда – Тургенева.

– Может быть, лучше – Лермонтова? – засомневался я.

– Допустим. А Тургенева, значит, – на пяти рублях?

– Принимается. А кого на десятку?

– На десятку? – задумчиво повторила Алла, отщипнула корочку хлеба и положила в рот. Я вдруг заметил, что мысленно называю ее не «Алла с Филиала», а просто – «Алла». – Костя, а если на десятку Блока?

– Может, Маяковского?

– Не-ет, Блока!

– Для вас я готов на все! А кто у нас тогда будет на двадцати пяти рублях?

– Чехов! – не задумываясь, ответила Алла.

– На пятидесяти?

– Достоевский!

– Тогда на ста рублях – Лев Толстой! – подытожил я.

– Конечно! – обрадовалась Алла. – Видите, как все складно получилось! Складно и познавательно! Человек заглядывает в кошелек и приобщается…

– И главное – облагораживается процесс купли-продажи! – добавил я. –