Мгновения. Рассказы (сборник) - Юрий Бондарев

Я люблю проснуться на сеновале, где обычно сплю, перед самым рассветом. Мне зябко, к заре похолодало, в тишине кричат сверчки, щели в крыше полны лунного света, и сквозь раскрытый чердак сильно тянет из сада росистой свежестью. Облитый луной, сад словно стынет в лиловом дыму.

Без всего этого, мне кажется, я не могу жить, и летом работаю в деревне.

И вот однажды мне пришлось поехать не в деревню, а на юг, в санаторий, отдыхать, на прекрасный юг с его жарой, декоративными пальмами и душными бархатными ночами, где нет ни запаха кашки на полянах, ни лесных озер, в которых на закатах бьют хвостами пудовые щуки. Здесь мне пленяет море. Утром оно лиловое, гладкое как стекло, вечером на горизонте подолгу пылают гигантские пожары и тают дымки пароходов, уходящих в этот огненный закат.

Однако мне было скучно на юге, не хватало северных лесов, и был я вроде одинок без них. И никак не работалось.

Раз, проспав зарю, я встал в плохом настроении, долго валялся в постели и смотрел на мольберт: вчера начал писать вечернее море. Но этюд почему-то представился настолько ужасающим, что я закурил и подумал сердито: «Надо немедленно уезжать, просто безобразие!»

Вдруг я услышал шелест крыльев, и показалось: какой-то взъерошенный комок упал за тюлевой занавеской балкона.

Я удивился и вышел на балкон. На перилах сидела нахохлившаяся ворона и одним глазом смело поглядывала на меня. С какой целью она прилетела, было неизвестно. Внизу зеленел санаторный парк, пальмы и кипарисы, за ними – море и пляж, усыпанный телами загорающих; всюду был солнечный простор.

– Ты зачем? – сказал я, но ворона ничуть не испугалась моего голоса, взглянула с любопытством другим глазом и, кивнув мне, произнесла, будто знакомясь:

– Кла-ра!

Я усмехнулся, подошел ближе, ворона продолжала сидеть на перилах, снова нагнула голову, похоже было: она церемонно кланялась.

– Ишь ты! – сказал я. – Ты откуда?

– Кла-ра! – недовольно повторила ворона и нетерпеливо тряхнула хвостом.

Я пригласил ее:

– А ну заходи ко мне, если ты не боишься.

Не успел это сказать, ворона спрыгнула с перил, отодвинула клювом занавеску и вошла в комнату, стуча по паркету когтями. Я был окончательно удивлен. Паркет оказался так гладко натерт, что ворона, спеша войти, поскользнулась, но ловко подперлась своим хвостом, как палкой, пробормотала с неудовольствием:

– Кла-ра!

И я догадался, что надо делать: быстро взял в ванной мыльницу, сполоснул, поставил ее на пол, накрошил хлеба, налил туда молока.

Глядя на мои приготовления, ворона с нетерпением трясла хвостом, а раз довольно сердито стукнула клювом по мухе, которая села на пол рядом с мыльницей.

– Ну ешь! – весело сказал я и отошел в сторону, чтобы она не стеснялась. Ворона подошла к мыльнице и стала так мотать в клюве хлеб, что во все стороны полетели брызги молока.

– Как тебя звать? – спросил я.

– Кла-ра! – ответила ворона с полным клювом хлеба и посмотрела сбоку презрительно: «Будто и не знаешь!»

– А, Клара! – обрадованно сказал я, но больше вопросов не задавал.

Кончив есть, Клара немного подумала, почесала ногой голову и вперевалку заходила по комнате. Она увидела зеркало, восторженно каркнула и прошлась туда и назад, как женщина, которая рассматривает себя. Потом она заметила мой шлепанец около тумбочки, подержала его в клюве и швырнула под кровать. После этого с хозяйственным видом оттащила мыльницу к дверям балкона.

– Правильно, наводи порядок! – сказал я и засмеялся.

Клара покосилась в мою сторону и внезапно вспрыгнула мне на плечо. Я замер, ожидая, что будет дальше. Клара повозилась на плече, зачем-то ущипнула мою шею и стала что-то шептать на ухо.

– Не понимаю, – сказал я растерянно и почувствовал, как она принялась вытягивать за ремешок часы из моего кармана. Часы повисли, посверкивая крышкой на солнце. Клара восхищенно каркнула и вытянула голову к часам, похоже хотела послушать, показалось: ее глаза заблестели от любопытства…

Я же вспомнил, что вороны и сороки, любят блестящие предметы, сконфузился и спрятал часы в карман, чтобы не было соблазна и обиды. Тогда Клара вспрыгнула мне на голову, потопталась, начала клювом перебирать мои волосы и, сделав какую-то прическу, довольная, спрыгнула на пол, подошла к мыльнице и оглянулась умоляюще.

– Кр-расота! – каркнула она. Сомнений не было: она выклянчивала у меня мыльницу.

– Ну, Клара, – сказал я. – А как же я буду бриться?

Клара, наверное, обиделась и заспешила на балкон.

Я в раздумье смотрел, как она летела над санаторным парком, и было мне непонятно: откуда здесь появилась ручная ворона? Никогда в жизни ручных ворон я не встречал. Они всегда казались мне угрюмыми птицами.

Перед завтраком я пошел на пляж, чтобы выкупаться в утреннем море. Лежал на песке, слушал шелест волн, мелодичный звон гальки, которую катала зеленая вода, и думал, что у нас на севере было лесное раздолье, безграничные поля, там Клара гнездилась бы на осинах и березах. Как она попала на юг?

Потом я услышал рядом с собой разговор. Один из загорающих на пляже говорил другому, чтобы тот не клал запонки и особенно часы на видном месте, так как в санатории, появилась необычная ворона. Она все ворует, вчера на глазах стащила у соседа по столовой булавку от галстука, которую он положил на подоконник.

– Да, говорят, дрессировщик в нашем санатории, слышали? – сказал он и назвал мою палату.

– Ведь он давно уехал, – сказал другой.

И я догадался, каким образом появилась здесь Клара.

А на следующее утро опять послышался шорох крыльев на балконе, и я, обрадованный, увидел, как, отодвинув занавеску, моя знакомая пробежала по паркету в комнату и, как вчера, здороваясь, вежливо наклонила голову, на всякий случай представилась вторично: «Кла-ра!» – и разрешила себя погладить.

– Доброе утро! – сказал я приветливо. – Можете проходить и завтракать. Вам готово.

Я действительно Клару ожидал и все приготовил. Пока она завтракала, я сел к мольберту и быстро набросал ее с особым удовольствием, потому что она была жительницей северных лесов, по которым я скучал. А Клара кончила есть, взобралась на мое плечо и, пощелкивая клювом, вкрадчиво зашептала что-то на ухо: благодарила, или, как давеча, выклянчивала мыльницу. Но заприметила рисунок, перебралась на стул перед мольбертом, в удивлении вытянула шею и то одним глазом, то другим принялась разглядывать. Внезапно перья ее взъерошились, она рассерженно стукнула крылом по мольберту и неистово затрясла хвостом.

– Брр-рак! – заругалась она. – Др-рянь! Вр-ранье!..

Я обиделся. Критика мне не понравилась.

– Почему? Нет, Клара, ты ничего не понимаешь!

– Др-рянь! – продолжала ругаться Клара. Она спрыгнула на пол и с серьезным видом зашагала к мыльнице, на ходу с удовлетворением произнесла: «Кр-расота!» – и поволокла мыльницу к балкону, пятясь.

Я все понял: Клара воспринимала искусство по-своему. И не стал с ней спорить, дружески сказал:

– Ну, Клара, ты права, и мыльница хороша, но все же ее оставь, я не могу ходить небритым.

Когда Клара улетела, я целый час сидел перед мольбертом, так и сяк смотрел на рисунок и, неудовлетворенный, чесал лоб и вздыхал: «Нет, надо уезжать скорее на север, надо уезжать!»

Наша дружба с Кларой продолжалась. Мы привязались друг к другу, и если она запаздывала, не прилетала утром на завтрак, я скучал, мне ее недоставало.

Однажды вечером разразилась сильная буря. Огромные волны неслись на берег, с грохотом разбивались о скалы; казалось, стреляли орудия. Наш санаторий, расположенный на скале, дрожал от этих залпов. Лил дождь. Весь парк глухо шумел внизу. Над морем в небесной тьмы скользили молнии. В санаторном корпусе звенели разбитые стекла.

Я наблюдал за разбушевавшимся морем и с тревогой вспоминал о Кларе при каждой вспышке молнии, представлял, как ей тяжело приходится сейчас. Только в одиннадцатом часу разобрал постель и неспокойно задремал под грохот моря.

Сквозь дремоту мне почудилось невнятное постукивание в дверь балкона, и я, мгновенно поднял голову, прислушался. Сначала показалось, что это дождь колотит по стеклам, но стук повторился, громкий, требовательный стук. Я вскочил, бросился к двери. Вместе с дождем и ветром в комнату, запутавшись в занавеске, ворвалась Клара, мокрая, взъерошенная, злая. Она выпуталась из занавески, оскользнулась на паркете и закричала: «Бур-ря!»

Я засмеялся от радости, стал гладить ее, намокшую, возбужденную, успокаивать, но она была очень сердита; видно, промерзла на дожде и ветру, поэтому долго жаловалась и ворчала, ходя по углам. Наконец я лег, а Клара села на спинку кровати, в моих ногах, нахохлясь, закрыла глаза и среди ночи несколько раз вскрикивала спросонок при вспышке молний.

Утром проснулся от какого-то шума в комнате. Оказывается, ко мне вошла палатная сестра, с ней увязался санаторный котенок. Увидев его, Клара ревниво подскочила к нему и так долбанула клювом по голове, что котенок с визгливым мявом, прижав уши, выкатился за дверь, чуть не сбив с ног сестру.