Я стою у ресторана: замуж – поздно, сдохнуть – рано! (сборник) - Эдвард Радзинский

Короче, возвращаюсь в Союз. А мамы нет. Тю-тю мама!

Тут, пожалуй, пора вспомнить о первой трети моей жизни – с мамой.

Мама работала вахтершей, вахтершей, которая никого не может не пропустить. Ее, видишь ли, поставили, чтоб она не пропускала, а она всех пропускает. Ее хотели прогнать, но повезло: пес какой-то к воротам приблудился и за нее лаял. Ну а потом у нее очередной любовник появился – где она их только брала? Если есть в округе дерьмо – сразу к маме. Вот этот любовник ее пса нарочно на усыпление сдал. И она ему простила! Но потом он ее бросил… Так она… космонавта привела! Я ей говорю (а мне тогда десять лет было!):

– Откуда ты знаешь, ма, что он космонавт?

– А он, – говорит, – мне сказал!

Все понятно? Ну, этот «космонавт» нас и обчистил. Ну, потом я подросла. К тому времени маму уже все бросили: космонавты, собаки – все! Но она должна была о ком-то заботиться, а я уже здоровенная вымахала – чего обо мне заботиться! И она стала заботиться о цветке. Купила себе цветок в горшочке, поливает его, окучивает, болтает с ним. А комната у нас на север, солнце редко. Так она этот цветок выгуливать выводила: сама сидит на лавочке, а рядом с ней цветок, гуляют вдвоем! Цирк! Я как-то посмотрела на это дело и даже плюнула.

К тому времени я уже все знала про жизнь. Мы тогда жили на окраине, и в школу надо было идти в обход по мосту. А можно было прямиком – через пути, под поездами, а потом через зеленый пустырь – в овраг, дальше через забор – в ботанический сад, а там и школа. Вот на этом пустыре в овраге меня изнасиловали ребята со школы. Ну, они набросились, я кричу, но они все равно… Глаза закрыли, чтобы я их не видела, но я их видела через пальцы.

Пришла я в школу мертвая. Сижу и в воображении мамин цветочек вижу. И такая меня злость взяла. «Ничего, – думаю, – я вам покажу мамин цветочек!»

Значит, подхожу я к одному из тех ребят и говорю:

– Знаю, ты там был.

Он орать:

– Не я!

Я говорю:

– Заткнись! Хочешь, я вам еще приведу?

– Это как?

– Ну, я с девчонкой соседской пойду через пустырь, вы мне убежать дадите, а ее…

Ну, взяла я свою подружку – и через пути. Они выскакивают, я – дёру… Потом из-под вагонов смотрю. Картинка – прелесть: по зеленям носится красное платьице. И загоняют ее в овраг. Так я в овраг полкласса перетаскала.

Как они мне все служили! Как боялись, что я их выдам! И те боялись, и эти! И с каждым днем все больше боялись. А я ждала. Чего они мне только не давали, чтобы я молчала. Я все брала. И молчала. И ждала.

Ну и дождалась: одна решилась и матери все рассказала. Потом суд был. Я была свидетелем. Упекли голубчиков. И на суде так весело им подмигивала: вот так, ребята, не забывайте маменькин цветочек!

А второй раз я про цветочек вспомнила, когда меня опять, можно сказать, изнасиловали. Не люблю я про эти все пакости, но из песни слова не выкинешь! Парк у нас готовили к весенне-летнему сезону. Ну, маляры были ребята из института – трудовая практика. Парк веревкой оцепили и скамейки красили. А весна была жаркая – сразу двадцать восемь. Ну, один из маляров как-то вечером меня за веревку и манит. Я вроде не понимаю, иду. Он мне рот рукой зажал – и на скамейку. Встала я вся зеленая, а он смеется:

– Бензинчиком оттирать тебя надо.

А я говорю:

– Зачем оттирать? У меня улика должна быть. Так что, милок, посадят тебя: мне пятнадцать лет!

Он побледнел:

– Слушай, но ты же сама…

Ну, я в слезы в голос! А он быстро-быстро лезет в карман и вынимает двести пятьдесят рублей – я таких денег сроду не видела.

– Я, – говорит, – куртку хотел купить…

Я все плакать продолжаю, а он мне деньги сует. А я все плачу и ухожу… Но с деньгами. Так он и остался в ужасе. На следующий день он еще сто принес. И след его простыл. Вот так-то – маменькин цветочек!

На эти триста пятьдесят рублей решила я в Москву махнуть. Ну, накрасилась, подошла к поезду. А там проводник, веселый парень, подмигивает. Я сразу поняла: деньги сохраню. Поехали. Ну, как поезд тронулся, он меня и поселил в свое купе. А я пошла в туалет, умылась, марафет весь смыла. Когда вышла – как он испугался!

– Сколько тебе?

– Пятнадцать, – говорю, – а что, дяденька?

Ну, его тоже и след простыл – до Москвы одна в его купе ехала.

Ну и в Москве я этим приемом долго пользовалась. Устроилась в прачечную по лимиту и стала жить в общежитии. Днем работаешь, а вечером: гольфы, юбочка школьная – и вперед. Стою, голосую: машины тормозят. В них дядьки толстые сидят.

– Подвезете?

По дороге смелеет. Ничего, думаю, смелей, я тебе устрою маменькин цветочек! А дальше – домой. Дома приставать начинает. Я вроде сопротивляюсь. Ну, он свое… Ну а потом – в рев:

– Мне пятнадцать, дядечка.

Меньше двух сотен не давали. И еще сами следили, чтобы ребенка у меня не было. Деньги я тогда на сберкнижку класть стала. Думаю: если так дело пойдет, кооператив построю.

С такси не слезала. По дороге поболтаешь с таксистом – он ухаживает! А когда подъезжаешь:

– Молодой человек, я кошелек забыла, сейчас вернусь…

И – через проходной двор. Я все проходные дворы знала. Ну а уж если не выпускает – тогда… последнее средство. Я, честно скажу, деньги бросать на ветер не люблю!

В это время я и познакомилась с Феликсом. Феликс сам пришел к нашему общежитию. Он всегда искал себе «кадры» на стройках, в прачечных – короче, среди нас, лимитчиц. Одет с иголочки, красавец. И сразу ко мне. Все наши смотрят вслед: он в машину меня сажает – поехали. Ну, кино! Приводит домой – обхождение: до меня не дотрагивается. Оказывается, у него друг – мужчина. Я так удивилась. Я в этих делах ничего тогда не понимала, я ведь из провинции, от маминого цветочка. А я, дура, сначала в него влюбилась. Слава Богу, что он такой оказался!

– Мы, – говорит, – будем как брат и сестра. Я тебя с такими людьми познакомлю…

И знакомил. Это были все восточные важные люди. Они останавливались в «Пекине», в «Советской» – хорошие такие, просторные гостиницы. Я была для них студенткой: им ведь порядочных подавай… Один в Узбекистане такой пост занимал! Он мне рассказал, что у них там был детский дом для слепых. И вот эти пузатые старые дядьки туда захаживали к слепым девочкам. К маленьким слепым девочкам. Говорят, потом его расстреляли за валюту… Когда его к стенке-то ставили, небось он вспомнил про маменькин цветочек – про девочек-то слепых, мерзавец!

Потом мой «голубенький» Феликс познакомил меня с писателем Г. Точнее, с поэтом. И смех, и грех. Денег у поэта было много и выпивки хорошей. Но одна беда: напьется и заставляет меня слушать свои стихи. Обычно посреди ночи. Ты устанешь, глаза слипаются, а он тебя будит.

– Сейчас, – говорит, – гениальное прочту.

Что читал – ничего не помню. Читает и пьет, пьет и читает. А когда совсем напьется, почему-то начинал думать, что я еврейка.

– Я, – говорит, – вас, жидов, сжигать буду. Как Гитлер.

А потом вдруг испугается и наоборот орет.

– Я, – говорит, – вас, жи… то есть евреев, люблю. У меня друзья – что ни человек, то жи… то есть еврей. И вообще, – говорит, – у писателей одна половина – евреи, а другая – еврейки.

И такой слюнявый был, когда стихи читал. Плюется – ужас! И обзываться любил… Шепчет тебе какую-нибудь гадость, думает, ты возбуждаешься. Но я к тому времени многое уже повидала: хочешь жить – умей вертеться. Я с ним должна была девочку жалкую полуголодную разыгрывать. Я от него по комнате вроде убегаю, а он вроде меня насилует. Как он насиловать любил! Боже ж ты мой! Его хлебом не корми, только понасиловать дай…

Сначала он придумал пустить меня по редакциям со своими стихами:

– С твоей рожей они сразу тебя напечатать захотят. У них от сидения в редакциях постоянное возбуждение. Ты будешь действовать на них, как Вольтова дуга. Секретарем союза сделают! Первой поэтессой станешь! А потом… – Нет, – говорит, – жаль мне тебя в писатели отдавать, тебя жиды испортят, к жидам уйдешь.

И вот тогда-то он решил использовать меня поинтереснее.

– Есть ли, – говорит, – у тебя знакомые, такие же порядочные девушки?

Были у меня три знакомые лярвы.

– Как же, – говорю, – есть! Три очень порядочные бедные студентки.

Оказалось, у него были важные друзья. И эти друзья придумали скидываться: как бы платили членские взносы. А он у них был вроде как казначей. Эти взносы он должен был нам передавать, а нас передавать своим важным друзьям.

Ну, что там происходило в его квартире и что там выделывали его друзья, – рассказывать не буду. Я уже сказала: гадостей не люблю. Хотя все-таки странно – солидные люди. Ну да ладно – платили хорошо!

Но постепенно, гляжу, начинают платить поменьше. Я сначала смолчала. А он дает мне все меньше. И новых девушек требует. Я высказалась. А он мне в ответ:

– Знаешь, ты уже всем надоела. Мы разнообразия ищем. Без разнообразия нет творчества. Так что, жидовочка (он так теперь меня называл), будем расставаться.