Бездна - Юрий Никитин

– Попытался прощупать так и эдак, но, как ехидно сообщил Южанин, даже не заметила его попыток.

– А он подключался?

– Даже со всеми мощностями Управляющего Центра мордой об асфальт!

Я промолчал, уже увидел в его мыслях молодую симпатичную женщину с несколько грустными газами, но весёлой улыбкой, платье и туфли самые обычные, да и вообще не чувствуется, что её заботит её внешность, что ни в какие ворота для женщины.

И что, больше ничего, мы же все прозрачные, как медузы под жарким солнцем!

– А в Реестре? – спросил я.

Он покачал головой.

– В том всё и дело, шеф. Всё на свете есть в Реестре, он же медцентр и всё прочее, но она где? В Реестре всё живое и неживое, каждая плавающая бактерия в воде или воздухе на учёте, а те, что фемтосекундно рождаются, сразу же встраиваются в четко просматриваемую картину мира.

Я пробормотал, чувствуя холодок космического пространства:

– Но тогда… что…

Он сказал упавшим голосом, в котором я ощутил и затаённый восторг:

– А вдруг она… оттуда?

Он указал пальцем вверх, как в старину показывали на небо, где обитает Господь Бог, хотя небо вообще-то со всех сторон нашей планеты.

– Сомнительно, – пробормотал я.

– Ну да, – согласился он совсем слабым голосом, – она легко могла бы создать любой образ и вставить в наш реестр.

– Могла, – согласился я. – Тогда почему?

Он пробормотал:

– Кто знает ход мыслей этих инопланетян, если они мыслят, а не инстинктничают. Может быть, у них инстинкты выше левлом, чем наш когито эрго сум?

Пока созванивались насчет встречи, какое старинное слово, утолковывались, в каком часу соберёмся, Гавгамел уже без уведомления побывал у Пушкина, тот просыпается с птичками, и сообщил нам по мыслесвязи, что светило русской поэзии рвется в Петербург к императору. Он же камер-юнкер, допущен к особе, в списке привилегированных, в цензорах был сам вседержитель всероссийский, понимать надо, потому желает представиться новому самодержцу Российской империи.

Мелькнула шальная мысль насчет сообщения, как кончила вся царская семья, но нашего поэта-демократа удар хватит, окажемся бонапартистее бонапартистов, так что да, помягше надо, помягше.

Я ещё сонный, приучил себя спать по целых четыре часа в сутки, компромисс со старыми традициями, сказал, морщась:

– И как ты с ним?

Он появился в стене в виде барельефа, весь из себя одни мускулы, сказал со смешком:

– Обещал сделать всё для его удовольствия. Но сперва, дескать, дождемся вердикта врачей. Его долгий сон мог иметь последствия!

– Вот-вот…

– Но обещаем всё решить быстро, – договорил он. – Иначе ну никак. Говорит, что никогда не чувствовал себя таким здоровым! Зря мы так, надо было ему какие-нибудь колики или изжогу оставить, а то и ревматизм покруче. Рвётся ехать немедленно!.. Велит заложить для него карету, а ещё лучше повозку, чтоб можно было возлежать в дальней дороге, аки Южанин за столом.

– Что-то ещё?

Он фыркнул, как большой рассерженный морж.

– Он же барин, не забыл? Удивился, что к нему дворовых девок не пустили для растления, но я заверил, что уже завтра допустим, для нас главное – здоровье любимого императором поэта, а его плотские утехи на втором месте…

– С девками проще, – буркнул я, – таких можно наделать, что и Торквемада ахнет, но сейчас уже поздно. Раз уж встрял, то организуй ему по-быстрому Петербург и всё, что тогда было. Но не в реале, а цифре! Сколько понадобится?

– За полчаса управлюсь, – сообщил он.

Слева тоже в стене появилось висящее в красном ореоле крупное лицо Южанина, уже красное и в бисеринках мелкого пота.

– На полчаса задержу, – пообещал он уверенно, я ощутил аромат дорогих вин и запечённой в пахучих травах урюпинской утки. – А то и больше. Такой стол накрою, брюхо не даст подняться. И в ногах будет приятственная такая слабость…

Гавгамел вздохнул.

– Какого хрена в том грёбаном Петербурге, где сточные канавы на улицах прямо под окнами?..

– Тогдашние люди привыкли к вони, – пояснил Южанин.

– Счастливые.

– Будь у них наши рецепторы, – добавил Южанин, – мёрли бы, как мухи на морозе. А наше светило русской поэзии воскресили именно в том виде, в каком оно преставилось?

В воздухе появились и повисли широкие окна, в каждом свой интерьер помещения, только у Ламмера везде зелень, он как бы ближе к природе, потому и спит в лесу, остальные же в царских хоромах, а кое-кто и в императорских.

Все смотрят испытующе, я же шеф, когда-то в самом деле правил весело и круто, предлагал головоломные решения, всегда побеждал, моими стараниями созданное мною общество разрослось, вырастило ячейки в других городах и охватило всю Россию, а теперь как будто я уже не я, изобилие действует или что, но все мы уже не те пламенные энтузиасты.

– Всё в точности, – заверил я, – разве что подправили ему печень, была на грани цирроза. Как понимаю, это у него впереди. Оставить человека с больным телом… это немыслимо, черти не ему, а нам будут сниться. И карму бы вам попортить, а то мою грызёте…

Гавгамел прорычал с угрозой:

– Теперь понимаю, почему сингуляры не восхотели! Для них раз щёлкнуть пальцами, или что у них теперь, и все поколения вплоть до австралопитеков встанут из могил, запоют и запляшут, живёхонькие, как Устав Коммунизма, что бродит по Европе и соплеменным странам.

– Ну и что? – спросил Южанин лихо. – А ничего! Пусть живут и бродят!

– В нашем времени? – спросил Гавгамел с интересом. – И декабристы, и те, кто их вешал?..

Южанин умолк, не найдя с ходу ответа, а Гавгамел проговорил с тяжким вздохом:

– Фёдоров смолчал. Остановился на том, что сформулировал задачу: воскресить надо, это долг потомков. То есть наш.

Южанин вздохнул.

– В его время жизнь текла, как и тыщи лет раньше!.. даже не знаю! Древние славяне сразу бы нашли себе место в его времени, как и всякие там хетты и мидяне… А вот в нашем… да мы сами всё ещё тычемся, как слепые щенки, хоть и уверяем друг друга, что владеем ситуацией.

Гавгамел поморщился.

– Мы владеем?

– А что не так?

– Это мир, – прорычал Гавгамел, – подстраивается под нас! Даже слишком угодничает, суетится. Кому-то такое рай, а мне как серпом по известному даже лауреату нобелевской премии по литературе месту.

– Это кому? – полюбопытствовал Южанин.

– Не скажу, – отрезал Гавгамел. – Он в сингулярах, оттуда если вдарит, то вдарит!.. Но нехорошо, когда слишком хорошо.

– Ты чё? – спросил Южанин. – Как это нехорошо, когда слишком хорошо?.. Это забота природы о нас, её лучшем порождении! И вообще теперь все о нас должны и обязаны! Потому что