Ячейка 402 - Татьяна Дагович

В какой-то мере я освоился с ситуацией, успокоился, хоть и было это спокойствие бреда. Поведение модели тоже было спокойное, пассивное. Ещё в Москве Лена всё взяла на себя. Ухаживала за ним, кормила, даже укачивала – прямо как нормального, хотя я ей как мог объяснил ситуацию. Меня он избегал, но к ней, по-видимому, привык, даже с горем пополам пытался выражать радость при её виде. Я уговорил Лену провести мальчика по врачам. Со страхом ждал, когда откроется правда. Не открылась. Обычный мальчик, умственно отсталый беженец из капиталистического мира с низковатым гемоглобином. В остальном – кровь, моча, кал – всё в норме. В конце концов я сам поверил, что нашёл его под мостом, и с чистой совестью определил в специальное заведение для детей с отклонениями. Понадеялся, что теперь начнётся нормальная жизнь – не такая блестящая, на какую я рассчитывал раньше, но приличная. Однако Лена, вернувшись с работы и не обнаружив своего мальчика на месте, попросила не попадаться ей на глаза. Никогда больше.

Моя нервная система, перегруженная в течение месяцев, не выдержала, и произошёл срыв. К сожалению, мне не поверили, и я тоже попал в специальное учреждение… немного другого толка. Да-да… Смутные, гадкие дни. Ты ничего из этого не помнишь?

Дрогнувшая интонация, снова что-то настоящее, зацепила Шарвана, но он не мог ни распрямиться, ни оторвать глаз от ангела и ответил ровно:

– Что же мне помнить? Я был в интернате, не знал вас… Я и не помню себя до пяти лет, как вы знаете.

– Но поправился я быстро, – перебил Леонид Иванович обычным голосом. – Вышел быстро. Новых сил набрался. Совсем другое, здоровое ощущение себя – и тела, и сознания, и способностей. Совсем другой способ существования. Мне многое, что я хотел понять в институте, стало ясно без пустых экспериментов. Чего я хочу, что я могу, на что рассчитываю, на что имею право. Во что имею право и умею вмешиваться, во что не хочу. И во что буду вмешиваться. С этого момента жизнь шла гладко, правильно. Разве что Лена меня не впустила больше. Очень жаль. Но последние годы мы с ней общались как хорошие друзья.

Она упрямая, искала восемь лет. Но что могла она без меня? Её не слушали, дверь перед носом захлопывали, на звонки не отвечали. Тем более мальчика перевели – он очень быстро освоил речь и выглядел нормальным. Как выяснилось, она была права, а не я. Ты согласен, Шарван? Зря я испугался тогда – но какой мужчина не пугается в таком случае? Жаль, что Лены нет. Как легко мне было бы решить эти её мелочи! Оставить её. Она сказала: «Не вмешивайся не в своё дело. У меня одна жизнь, хочу её прожить сама – с начала и до конца». Даже ты её не задержал. На самом деле она была права. Что не обратилась к моей помощи. Тебе было жалко, когда она умерла?

Пауза затянулась. Леонид Иванович раздражённо щёлкал языком – как человек, которого не понимают. Шарван видел, что шефа огорчает отсутствие реакции на рассказ, но не знал, какой именно реакции тот ожидает. Слёз, смеха?

– А ваш брат? – спросил наконец. – Чем он занимался всё это время?

– Брат-брат… Чем он занимался, чем я занимался – какая теперь разница… Разве мы о брате беседуем?

– Он не брат вам, – сказал Шарван, наконец догадавшийся смотреть налево, на портрет грустной женщины, напоминающей Анну. – Это вы.

Леонид Иванович так долго качал головой, что Шарван уже собирался спросить, откуда взялось его имя – таким образом показать, что понял, о чём речь, и замять тему брата, но шеф заговорил снова:

– Не пытайся меня убедить, что все эти годы ты не знал. И всё же ты неправ, Шарван. Я вот, сижу перед тобой, и другого меня быть не может. Личность, Шарван, не что иное, как постоянство памяти. Ты заметил, как хорошо я всё помню? Мы слишком большое придаём значение личности… Представление о себе – импульсы, локализированные в определённых участках мозга. Мой мозг – в моей черепной коробке, в голове, которая перед тобой… Тебе очень понравилась эта картина? Ты меня совершенно не слушаешь.

– Нет, я внимательно слушаю.

– Если тебе так удобнее, можешь считать, что в Колонии – моя усталая тень. Поэтично, не правда ли?

– Почему в Колонии?

– Ты лучше меня должен знать, почему в Колонии. Намного лучше. Я тоже не могу знать всего, Шарван.

Они одновременно поднялись и пошли дальше по галерее. Повернув голову, Шарван нашёл тот же осенний пейзаж – отсюда он виделся другим.

– Впечатляюще? Я люблю осень. Есть в ней что-то… отпускающее, что ли? Она не держит нас. Пустота, что ли? – Леонид Иванович перешёл на быстрый шёпот. – Я уверен, что и ты хочешь, чтобы тебя наконец отпустили. Не правда ли, мой друг? Тем более что ты отработал своё. Ты восхитительно помогал мне всё это время, и мы ушли гораздо дальше вперёд, чем я ожидал. Я благодарен тебе за помощь, но она мне больше не нужна. И я бы не хотел видеть, как ты теряешь смысл, опускаешься среди этих обстоятельств. Или ты хочешь уйти туда, к моему брату? Ты понимаешь, о чём я? Я хочу, чтобы ты понимал меня до конца. И хочу до конца понимать тебя, твои потребности.

– Понимаю. Я согласен с вами, – ответил Шарван в полный голос.

– Дорогой мой. Ты бы не мог повернуться ко мне спиной. Мы с тобой знакомы так давно, мы так близки духовно. Я не хотел бы видеть твоё лицо.

Шарван повернулся спиной к Леониду Ивановичу. Оцепенение, владевшее им с самого разговора с Любой, неожиданно спало. Сердце билось редко, громко и трудно. Он до боли закусил губу. Странно – как быстро они дошли до противоположного конца галереи. Шарван стоял перед выходом в дом, но уже не мог выйти. Обернулся на тот печальный портрет, но отсюда не видно. Вспомнил белое женское тело под собой. Внизу лежал безнадёжно прожжённый ковёр.

– Ну что? Давай?

В самый затылок упиралось твёрдое, металлическое. Холодное сквозь волосы.

– Готов?

Не ответил. Выстрел. Кровь брызнула на скулу нарисованной незнакомке. Тело с развороченной головой свалилось на ковёр.

От резкого громкого звука Анна проснулась. Со страхом. Она не могла понять, где находится и что происходит, натыкалась руками на горячие трубы, пока не открыла глаза. Нечто тяжёлое давило на колени, не получалось убрать. Это было свёрнутое рулоном резиновое покрытие, застрявшее между труб. Слышала топот, резкие крики. На то, чтобы освободиться от резины и встать на затёкшие ноги, ушло несколько минут. Во рту был кислый винный вкус.

– Что это такое? – спросила сама себя, растирая глаза. Мимо ниши, в которой она уснула, бежали колонисты: как попало, не в форменной одежде, куда попало. И орали. Опустив глаза, увидела, что сама в посторонних брюках и босиком. Сразу замёрзли ступни. Туфли на шпильке валялись рядом. Только увидев их, вспомнила о Дне основания Колонии и о дискотеке. То есть она была на месте, в Колонии. Обулась и нырнула в толпу: рванула со всеми, с воплями, путаясь в собственных ногах, но не теряя темпа. Трудно пришлось на ступеньках. Так увлеклась бегом, что не была благодарна, когда её остановили и втолкнули в какое-то помещение. Щёлкнул за спиной ключ. Это Каролина вывела её. Помещение оказалось родным – гладильная. Вслед за Каролиной Анна села на гладильный стол.

– Почему это? – прошептала Анна. – Куда они все?

– Ты что, не слышала? Ну, успокойся, здесь мы в безопасности. Куда ты вообще исчезла, когда Серёжку искать пошла? Я тебя искала. Ты слышала взрыв? Взрыв на дискотеке? Слышала?

– Мне так пусто. Ты не представляешь. Мне так плохо. Теперь уже совсем ничего не осталось. Хоть бы ребёнок был…

– Ты чего, так перепсиховала? У меня у самой руки трусятся! Или наклюкалась?

Не отвечала, глядя на снег в окне. Дверь со стороны коридора дёрнули. Затем их ключ звякнул о пол, чужой ключ скрипнул в замке, взвизгнули дверные петли. Включили свет. Анна зажмурилась. Во внезапном свете темнели две мужские фигуры. Одного роста, очень похожие между собой. На них была обычная форма Колонии, но форма бросалась в глаза на сегодняшнем карнавале личных вещей.

– Она здесь, – бросил один другому. Не обращаясь к ней, ничего не объясняя, Анну сдёрнули за локоть со стола. Она растерялась, испугалась, начала сопротивляться, но они, крепко держа её, влекли за собой – не глядя, словно тяжёлую вещь.

– Стойте, ублюдки, куда?! – закричала вслед Каролина.

Пришлось приложить усилия, чтобы выпрямиться и идти в их темпе, несмотря на подламывающиеся каблуки. Сопротивляться больше не хотела – у неё был опыт. И не было интереса. Привели к регистратору, тому привлекательному молодому человеку, который встретил её в первый день. Отпустили. Боязливо опустилась на стул. Регистратор, в той же позе, с тем же вежливо-равнодушным выражением лица сидел за монитором, словно и не вставал все эти недели. Назвал её имя и фамилию, спросил, она ли это.

– Я. Это я.

– Ну и где ты была, Анна Николаевна? – поинтересовался, уставившись в монитор.