За гранью - Алексей Шепелёв

— Алло.

— Мама, это я.

— Балис, ты откуда звонишь? — голос матери был переполнен тревогой.

— Из дома. Но мы сейчас уезжаем.

— Ты где был ночью?

Несмотря на весь трагизм ситуации, Балис внутренне усмехнулся. Для матери сын остается мальчишкой на всю жизнь, десять лет ему, тридцать или, наверное, пятьдесят. Впрочем, сейчас в этом вопросе была не одна только тревога за сына.

— Дома спал. Я вчера вечером одноклассников встретил, ну и посидели, вспомнили деда. У Женьки Гурского на квартире…

— У Гурского?

— Ну да… Мишка Царев был, Максим Клюгер… — быстро вспоминал Балис фамилии одноклассников. — Перебрали немного… В общем, потом сразу спать лёг. А сегодня просыпаюсь — а мне Рита рассказывает, что случилось… Мама, мне надо срочно уезжать в Севастополь, ты же понимаешь, там сразу начнут интересоваться, что и как.

Несколько секунд трубка молчала. Балис чувствовал, как внутри него нарастает волнение. Его учили контролировать свои чувства в боевой обстановке, но сейчас-то всё было совсем по-другому.

— Понимаю, — ответила, наконец, мать. — Тебя подвести в аэропорт?

— Не надо, — торопливо ответил Балис. — Я такси уже заказал… А… Никто из наших не пострадал?

— Нет, — и у него отлегло от сердца. — Отец был у Парламента.

— Хорошо, мам, я позвоню тебе из Севастополя. Да, ключи от квартиры я занесу соседке, Элеоноре Андрюсовне, папа её знает. До встречи мама.

— До встречи… Береги себя, сын…

Открыв дверь, Элеонора Андрюсовна встретила Балиса таким горьким взглядом, что слова у него застряли в горле. Впрочем, слова были сейчас не нужны. Она понимала, что Балис побывал там, у телецентра, а он — что она это поняла. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и Балис понял, почувствовал её вопрос.

— Нет, я никого не убил…

И добавил:

— Это было ужасно.

Она коротко кивнула, ничего не сказав, и морпех протянул ей ключи:

— Элеонора Андрюсовна, я сейчас уезжаю. Пожалуйста, передайте ключи моим родителям, я их предупредил.

Старушка снова кивнула и забрала ключи. Он двинулся к лифту, когда услышал её голос:

— Балис.

— Да, Элеонора Андрюсовна.

— Если вернетесь, — он хотел объяснить, что вряд ли вернется в Вильнюс, но она не позволила себя перебить. — Если вернетесь, — повторила Элеонора Андрюсовна, выделяя голосом слово "вернетесь", — попробуйте заглянуть ко мне… И ещё… Ирмантас всё время носил перстень, он говорил, что перстень приносит ему удачу. Попробуйте и вы, удача может вам понадобиться… До свидания, Балис, храни вас Бог.

— Iki pasimatymo, [17] — Балис задумчиво посмотрел на закрывающуюся дверь. Достал из внутреннего кармана пиджака перстень, несколько секунд разглядывал, потом решительно одел на указательный палец левой руки. Удача? Что ж, удача ему сейчас была бы очень даже полезной.

В Вильнюсе вступало в свои права хмурое январское утро: небо уже посветлело, но фонари пока не выключали. Во дворе активность наблюдалась только у собачей площадки: несколько человек вывели братьев своих меньших на утреннюю прогулку. Дима себя ничем не обнаруживал, ну, да и необходимости в нём Балис не видел. И без его помощи нетрудно было выйти на магистраль, тормознуть машину и доехать до вокзала. Кристинка что-то недовольно бурчала: уезжать из Вильнюса ей совсем не хотелось, тем более мама обещала сводить её в парк — и не выполнила своего обещания. Рита в ответ пыталась заинтересовать дочку грядущими прогулками по Ленинграду и Петергофу, однако та неожиданно прагматично объясняла маме, что зимой в Петергофе гораздо менее интересно, чем летом, поскольку фонтаны не работают, скульптуры в саду стоят в ящиках и вообще у дедушки Толи они бывают гораздо чаще, чем у дедушки Валдиса.

Улица, разумеется, в этот час была пустынной, машину следовало ловить чуть дальше, на проспекте. Так они и шли: слева Рита, справа — Балис с чемоданом в правой руке, а Кристинка между ними, сжимая в правой руке ладонь отца, а в левой — матери.

Чувство опасности нахлынуло на Балиса совершенно неожиданно. Он успел развернуться, увидеть летящий на них сзади песочного цвета «Москвич», рассмотреть за ветровым стеклом скуластое лицо водителя, показавшееся в сочетании хмурого рассвета и уличных фонарей каким-то красным, а потом рефлексы сделали своё тело и, бросив чемодан, он уже летел в спасительный сугроб. Бросив чемодан и бросив руку дочери…

Что он наделал, Гаяускас понял почти тут же, еще не успев коснуться заснеженной земли, но исправить ничего уже было нельзя: «Москвич» ударил бампером Риту и Кристину и, не сбавляя скорости, вильнул на проезжую часть, стремясь быстрее достигнуть блиставшего впереди огнями проспекта и влиться в поток машин. Кристинку отбросило вперед и вправо, Риту швырнуло на капот, ударившись о ветровое стекло, она упала на левую сторону.

Вскочив, он метнулся сначала вслед за автомобилем, затем к дочке, затем — к жене и, наконец, застыл на месте, не понимая, чего же делать. И Рита, и Кристина лежали неподвижно, рядом с обеими по асфальту медленно растекались темные лужицы. Замешательство длилось лишь одно мгновение, а затем он напрямик, через сугробы, бросился к ближайшему дому и забарабанил в окно, крича то по-русски, то по-литовски: "Помогите! Вызовите быстрее "Скорую"!". Потом смутно вспоминался какой-то мужик в майке за этим немытым окном, кто-то уже выбегал к месту аварии из дворов и, наконец, мчащийся с сиреной от проспекта новехонький желтый реанимобиль. На звук сирены Балис рванул назад, снова напрямик, опять проваливаясь по колено в сугробы. Кажется, не очень вежливо оттолкнул кого-то, оказавшегося на пути и замер, не доходя нескольких шагов, интуитивно чувствуя: здесь зона работы врача.

Врач уже выскочил из машины — молодой, высокий, в синем форменном халате, с фонендоскопом на шее. Быстро нагнулся над Кристинкой, осматривал её совсем не долго, затем переместился к Рите. Расстегнул шубу, послушал.

— Носилки, щит, быстрее. Кубик омнопона внутривенно. Атропин, мезатон. Ставьте систему.

Фельдшер и санитар выполняли его команды быстро, при этом четко и спокойно, без суеты.

— Доктор, она будет жить?

Врач резко развернулся к нему:

— Вы… муж?

— Да…

— Помогите положить на щит. На счет три… Раз, два, три… Шестой месяц?

— Седьмой…

— Садитесь, вы мне нужны.

— А Кристина…

— Садитесь, — настойчиво повторил врач. — Идёт вторая машина, Вашей дочери помогут. Скажите данные жены: фамилия, имя, возраст.

— Гаяускине Маргарита Анатольевна, двадцать семь лет, — Балис отвечал, уже залезая в машину.

Хлопнули двери, взвыла сирена, и «Скорая» рванулась вперед, спеша спасти человеческую жизнь. Врач, расстегнув окончательно шубу, слушал живот.

— Так, плод жив.

Балис почувствовал огромное облегчение. Не радость, нет, какая уж тут может быть радость, но именно облегчение. Ребенок жив, Рита жива, жива и Кристинка (врач сказал, что ей помогут, мертвой же ничем уже не поможешь).

— Вошел в вену, — сообщил фельдшер.

Не церемонясь, медики распороли рукав шубы и кофты. Ну и правильно сделали. Лишь бы только Рита была жива, а новую шубу они уж как-нибудь купят. Ещё и лучше этой.

— Так, ставим полиглюкин с преднизолоном — девяносто миллиграмм. Струйно. Потом переходим на желатиноль — капельно.

— Больница на связи, — не оглядываясь, шофёр протянул назад провод рации.

— Гинтас? Это Станишевский, двенадцатая бригада. Везу женщину, двадцать пять лет, попала под автомобиль. Готовьтесь принять и гинеколога пригласите — восьмой месяц. Через пару минут будем… Давай, удачи.

Врач посмотрел, наконец, на Балиса.

— Сейчас подъезжаем к больнице, помогите переложить на каталку.

— Конечно. Доктор, она будет жить?

— Простите, ваше имя?

— Балис, — доктор молод, ему никак не больше тридцати лет. Ту уж отчество и впрямь ни к чему.

— Балис, я могу обещать только одно — сделаем всё, что можно. Сейчас она стабильна, но определить степень внутренних повреждений без анализов нельзя. Главное — ваша супруга жива. Верьте, что всё будет хорошо.

Машина уже притормаживала у приемного покоя. Балис помог переложить жену на каталку, бросил короткий взгляд на её лицо. Он верил, что видит её живою не последний раз. Точнее — наоборот: он не верил, что видит её живою в последний раз.

МОСКВА. 1635 ГОД ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА.

Ах, постоялые дворы, Аэропорты девятнадцатого века…

Как обычно, вечером в трактире Прова Жеребца, что в Рабаде, или как исказили название малограмотные москвиты на Арбате, началась драка. Начал её санных и колымажных дел мастер Федор Дрозд — мужик вроде бы степенный и благонадежный, но вот только выпил он в тот вечер больше, чем следовало, да к тому же на все захваченные с тобой деньги. Федору хотелось продолжить гульбу, но угощать никто не спешил, что его страшно разозлило. А когда половой попробовал было вежливо спровадить колымажника домой, тот окончательно вышел из себя, оттолкнул полового и пошел разбираться с хозяином.