Тихий гром. Книги первая и вторая - Петр Смычагин

Прислушиваясь к ровному глуховатому голосу товарища, Виктор Иванович радовался тому, что организация пополнилась еще одним надежным человеком, и вдруг спросил:

— Не страшновато над пропастью снова ходить?

— Страшнее смерти ничего не будет, — обыденно и очень спокойно ответил Холопов. — Вечная каторга не слаще… А здесь-то чем я заниматься буду, подумали?..

— Давно подумали, как только известие получили, что ты к нам направился… Недельки две-три поживешь у Авдея Марковича, поправишься, оглядишься, а потом на станции столяром будешь работать. И наших дел найдется достаточно. Квартиру придется сменить — тут нельзя… А есть еще одна задумка… Литература к нам из Самары плохо идет, нерегулярно. Сам увидишь, коли на станции работать будешь… Хотим лавку книжную открыть. Книги для продажи будут поступать из Самары, а с ними и наша литература пойдет ровнее… Так вот, коли все это образуется, может, и книжками в лавке торговать станешь. Не приходилось раньше-то за прилавком стоять?

— Нет. В купцах не состоял. Да ведь не боги горшки обжигают — научусь…

Когда они подъезжали к городу, короткая летняя ночь начала забеливаться с востока, померкли ближние к горизонту звезды, повеяло утренней прохладой.

Покосное время, хоть и было тоже нелегким, считалось оно каким-то праздничным, особенно для молодежи. Погода стоит благодатная: тра́вы, цветы кругом, и несется от них, живых и подкошенных, по всей степи неповторимый дух, кружащий, сладко дурманящий голову, прибавляющий силы. Даже редкие ненастные дни по-своему хороши — бабы и мужики отправляются тогда за ягодами, за грибами.

В том году становали Рословы верст за двенадцать от хутора. Рядом с ними — Прошечкин стан; в сторону Бродовской, в логу, Шлыковы остановились, за ними — Данины; правее и ближе их — проказинский стан. Словом, хутор в эту пору остается безлюдным, тихим и присмиревшим, а степь, и поля наполняются жизнью — днем пестрят бабьими платками, по вечерам костры тут и там светятся.

Большое травяное поле с краю длинным языком вдавалось в лес. В этом закутке Васька Рослов докапнивал вчерашнюю утреннюю кошенину. Торопился, потому как здесь, за лесом, уж не грело низкое солнце — густая тень полегла. Пока не отволгло сено — скопнить надо. Митька деревянным движком на лошади стащил рядки в большие пухлые кучи. Ксюшка с Нюркой за ним подгребали.

А теперь Васька один складывал копны. Только подхватил косматый навильник сена, изловчился в середку до половины сложенной копны втиснуть, а его кто-то как толкнет в спину. Падая, отбросил вилы и, еще не повернувшись, догадался: Катька это. Она свалилась рядом в копну.

— Я на мину-уточку, Вася! Каша там у меня варится, — оттолкнула слетевший картуз подальше и стала пальцами перебирать спутанные Васькины волосы.

— Ты чего пришла-то? — тихонько спросил Васька, блаженствуя и сдерживая дыхание под ласковыми движениями ее руки.

— Да ведь не мил и белый свет, как дружка-то рядом нет.

— Во-он чего, — жмурясь, потянул Васька.

— Вась, а ведь дошли, знать, до бога мои молитвы: не упомню я, чтоб наш стан с вашим вот эдак рядом стоял. А ноничка прям как нарочно для нас это сделали…

Васька радовался ее приходу, слушал милое щебетанье и, глядя из-под прищуренных век на смуглое Катькино лицо, не в первый уж раз думал: «Теперь-то нам хорошо, а посля как? На что же надеется девка?» А потом, будто ни с того ни с сего, сказал:

— Авось знать, вся надежа наша…

— Эт ты про чего? — не поняла поначалу Катька, но, догадавшись, посыпала: — Русак на авось и взрос. На авось мужик и хлеб сеет. А наше авось не с дуба сорвалось. То ль я с первого разу не знала, на чего шла!

— Эх, держись за авось, поколь не сорвалось! — засмеялся Васька. — Суббота ведь завтра, чуешь?

— Оттого и пришла, что завтра суббота. В баню-то поедете, что ль, домой?

— А как же!

— Ты раньше съездий и воротись. А я работников провожу да тебя ждать стану. Ладно?

— Годится.

— Сама-то я в воскресенье утром съездию… Ну, будя тут с тобой балясы точить, а то мужики придут, а кухарку бес унес в лес.

Хлестко, со всего замаху припечатав шлепок по крутому и потному Васькиному плечу, Катька выпрыгнула из копны и бегом пустилась к своему стану.

— Не надо и беса, коли ты здеся, — улыбнулся Васька, почесывая плечо: на нем будто прилипла Катькина ладошка. — Ручища-то какая тяжеленная!

К стану с вилами на плече шагал он не торопясь, вразвалку. Не доходя до скирды, где у незавершенного прикладка суетились люди, приметил, как тетка Марфа, словно бы вспомнив о чем-то неотложном, далеко швырнула от себя наотмашь грабли и двинулась к ближайшему колку напрямик. Шла она как-то чудно: нелепо широко ставила ноги, руками взмахивала, будто бы в воде огребалась, и спешила, видно, а подвигалась не споро. Сутуловатая объемистая ее фигура, против обыкновения, казалась теперь немощной и жалкой, как старое громадное дерево, скрипящее под ветром. Да еще пойдет-пойдет, приостановится, скрючится, вроде в искреннем покаянном поклоне, и опять идет…

Васька подошел к скирде со стороны колка, где никого не было, чтобы тетку Марфу видеть. Чего это с ней такое творится? Но дядя Мирон, стоявший на прикладке сверху, шумнул ему:

— Ты чего это, Васька, схоронился там от людей? Пособи мужикам, брось навильник-другой.

Выбрав из запасных деревянные вилы с длинным черенком, Васька опять же пристроился подавать с угла прикладка, чтобы не терять из виду тетку Марфу.

А Марфа, добравшись до колка, торопливо сняла с себя фартук, расстелила его на траве и, встав над ним, жестко оперлась локтями в стоящие рядом березы. Только теперь дошло до тугого Васькиного сознания: рожать Марфа-то пошла. Засовестился, ушел с угла за прикладок.

Давно уж знал Васька, что рожала тетка Марфа стоя и ни в каких повитухах сроду не нуждалась. Никого ей не надо на этот случай. В большой семье такое не утаишь.

И все-таки чудно Ваське показалось, никак не примечал он, не догадывался, что Марфа скоро должна родить. Постоянная полнота не безобразила ее на сносях, так что для неопытного стороннего глаза совсем ничего не заметно. А теперь вспомнил: после паужина поковырялась Марфа в машинном ящике, выбрала острый сегмент от косы, еще на палец лезвие попробовала, в пламени костра разок-другой повернула и, закрутив его в чистую тряпицу, сунула в карман фартука. Вон для какого дела понадобился он ей!

Пока Васька собирал последний пластик на вилы, Макар веревку через прикладок закинул, чтоб Мирону спуститься по ней. От скирды собрались дружно, захватив имущество, какое было.

Теперь не то что тень от леса — всю степь накрыло кисейным сумеречным покрывалом. Заря за оставленной скирдой разлилась алая, смиренная, покойная. Тихо — ни ветерка. Птицы на ночлег устроились, и только перепелка твердит свое назойливое «спать пора». Над кошениной, над теплой еще землей уже начал витать еле приметный прозрачный парок. А кизячный дым от костра на стану устремлялся в темно-синее небо и там вверху где-то исчезал, незримо таял.

Едва успели дотянуть до стана, оглянулся Васька — вот она и Марфа, саженях в двадцати движется. Сняла с себя юбку верхнюю, младенца в нее завернула. И шагает, не так, как давеча, — распрямилась, гордо и нежно несет свою драгоценную ношу. И ни юбка исподняя из белого холста, ни растрепанные волосы, выбившиеся из-под платка, не портят, не совестят, не унижают ее.

В растворенную дверь полевой будки вошла она медленно, не торопясь, поднявшись по шаткой стремянке. Там Мирон с Дарьей суетливо подвешивали к потолку зыбку, предусмотрительно захваченную из дома. Да и с подвеской зыбки долго мудрить не пришлось, потому как скапливалось их тут в будке порою до трех штук разом.

— Сынок, что ль? — негромко спросил Мирон.

— Дочь, — коротко ответила Марфа.

У Степки все в эту субботу складывалось как-то несуразно либо вовсе не склеивалось. Бывает же вот так, да и нередко: совсем ты не виноват, а тебя виноватят; хочешь сделать хорошее что-то, а выходит наоборот; иной раз ни худого, ни доброго не мыслишь, так опять же в виновники попадешь.

Лошадей на ночь не гоняли пасти — к мешаниннику, к колоде то есть, привязывали. Мешанку им делали из сухого сена с мукой, овсом кормили. Утром, понятно, напоить их надо, к ручью сгонять…

Степка уж почти проснулся. Под телегой спали они с Васькой и Тимкой. Так сладко дремлется, и в то же время сквозь сон все слышно.

— Макар, буди-ка давай Тимку, пущай лошадей попоить сгоняет!

Это говорит дядя Тихон. Косилку он смазывает, видать. Скоро запрягать станет. На уборке сена с его деревяшкой много не наработаешь, а с машиной он управляется здорово — только поспевай грести да копнить.