Перст указующий - Йен Пирс

Я покачал головой:

– Я только сейчас вернулся из деревни и знаю меньше, чем вы. Слышал только, что ей предстоит предстать перед судом. А вы не получали от нее никаких вестей?

– Нет. Я не могу пойти туда, а она не может прийти сюда. И нет никого, кто отнес бы ей весточку от меня. Я боюсь злоупотребить вашей добротой…

У меня упало сердце. Я знал, о чем она попросит, и страшился этой просьбы.

– …но вы ее немножко знаете. Вы знаете, что такого она сделать не могла. За всю свою жизнь она никому не причинила вреда. Совсем наоборот: она ведь известна – и мистеру Бойлю тоже – своей готовностью и способностью пользовать от болезней. Я знаю, сделать для нее вы ничего не можете, но вы бы сходили повидать ее, сказать, что я поправляюсь и ей не надо беспокоиться из-за меня?

Больше всего мне хотелось отказаться, заявить, что больше я не желаю иметь к этой девушке никакого касательства. Но принудить себя произнести эти жестокие слова я не сумел. Они еще больше ослабили бы бедную женщину, а если моя теория была верна, чем спокойнее будет девушка, тем больше вероятности, что ее матери станет лучше.

Уповаю, я вел добродетельную жизнь, и Господу ведомы мои усилия блюсти Его заповеди, и я буду избавлен от вечных мук! Ибо если Ад хотя бы вполовину так ужасен, как темницы английской тюрьмы накануне открытия судебных заседаний, то это поистине дьявольское место. В небольшом переднем дворе замка теснилось гораздо больше людей, чем в первый раз, когда я побывал там: посетители, явившиеся утешить узников, а также зеваки – поглазеть, как туда привозят новых. Когда в город прибывает королевский судья, туда из ближних и дальних мест доставляют злополучных преступников, чтобы каждый в свой черед мог выслушать, какая ему предназначена судьба. Тюрьма, в тот раз почти пустая, теперь была набита битком. От смрада человеческих тел трудно было дышать, а стоны больных, мерзнущих, отчаявшихся трогали душу. В какой бы мере большая их часть ни заслуживала подобной участи, я невольно испытывал к ним жалость и на мгновение даже почувствовал ужас, что меня примут за узника и не выпустят, когда я исполню порученное мне.

Разумеется, мужчин и женщин разделили, и самым бедным пришлось довольствоваться двумя относительно большими помещениями. Там не было ничего, кроме соломенных тюфяков, и я пробирался между тесно лежащими телами под лязганье тяжелых железных оков, потому что узницы ворочались в тщетных попытках найти облегчение. Холод там был промозглый, так как помещение находилось почти у самой поверхности старого рва, и вековая сырость пропитала стены. Единственный свет падал из узких окошек под самым потолком, где достигнуть их могла бы лишь птица. И я подумал, что скорое начало заседаний суда – благо, иначе исхудалая, плохо одетая девушка вроде Сары Бланди умерла бы от тюремной горячки задолго до того, как палач приступил бы к своим обязанностям.

Найти ее удалось не сразу: она привалилась к липкой стене, обхватив руками колени, и так низко склонила голову, что видны были лишь ее длинные каштановые волосы. Она тихонько напевала – скорбные звуки в столь ужасном месте, тоскливая жалоба птички, поющей за решеткой в клетке в память о своей свободе. Я поздоровался с ней, но голову она подняла не сразу. Как ни странно, но более всего меня опечалила и встревожила перемена в ней. Прежнее дерзкое высокомерие исчезло, она казалась тихой и покорной, как будто ее лишили необходимого ей воздуха – точно голубка в насосе Бойля. И даже не ответила на мой вопрос, как она, только пожала плечами и крепче охватила себя руками, словно пытаясь согреться.

– Мне жаль, что я ничего тебе не принес, – сказал я. – Знай я, то захватил бы еды и пару одеял.

– Вы очень добры, – сказала она. – А о еде не тревожьтесь: у университета есть деньги на благотворительность, и миссис Вуд, моя хозяйка, по доброте сердца обещала посылать мне еду каждый день. А вот от теплой одежды я бы не отказалась. Как моя матушка?

Я почесал в затылке.

– Вот главная причина, почему я пришел. Она попросила меня передать, что ты не должна тревожиться из-за нее. И могу лишь добавить к этому мои собственные настояния. Твоя тревога пользы ей не приносит и может причинить ей вред.

Она пристально посмотрела на меня, противопоставляя моим словам озабоченность на моем лице.

– Значит, ей худо, – сказала она резко. – Скажите мне правду, доктор.

– Да, – откровенно ответил я, – ей хуже, чем я ожидал. Я беспокоюсь за нее.

К моему ужасу, она снова спрятала лицо в ладонях, и я увидел, как содрогаются ее плечи, услышал ее горькие рыдания.

– Ну-ну, – сказал я, – все не так плохо. Небольшое ухудшение, и только. Она жива, и по-прежнему мы с Лоуэром, а теперь еще и доктор Локк прилагаем все усилия, чтобы ей полегчало. Ты не должна впадать в отчаяние. Это ведь упрек тем, кто так старается ради нее.

В конце концов она уступила таким моим уговорам, подняла на меня глаза, покрасневшие от слез, и утерла нос обратной стороной ладони.

– Я пришел тебя успокоить, – сказал я, – а не расстраивать еще больше. Ты должна думать о себе, о суде: этого вполне достаточно, чтобы занять твои мысли. Предоставь свою мать нам. И в нынешних обстоятельствах ты же все равно ничего для нее сделать не можешь.

– А после?

– После чего?

– После того, как меня повесят?

– Ну-ну, это называется забегать вперед! – вскричал я с беззаботностью, которой не чувствовал. – На шею тебе петлю еще не накинули!

Я не стал говорить ей, что виселица еще не самое страшное, чего ей следует бояться.

– Все уже решено, – сказала она тихо, – так мне сказал судья, когда призвал меня покаяться. Присяжные не могут не признать меня виновной, а судья не может не повесить меня. Кто поверит такой, как я, если у меня нет способа доказать мою невиновность? И что тогда станет с моей матерью? Как она будет жить? Кто будет за ней ухаживать? У нас нет родных, нет никаких средств к существованию.

– Когда здоровье вернется к ней, – сказал я упрямо, – она, конечно, подыщет что-нибудь.

– Жена фанатика и мать убийцы? Кто даст ей работу? И вы не хуже меня знаете, что работать она не сможет еще много недель.

Сказать, что это лжезабота, ибо неизвестно, проживет ли она еще хоть неделю, я не мог. И да простит меня Бог, другого утешения я найти не сумел.

– Мистер Кола, мне надо задать вам вопрос. Сударь, сколько платит доктор Лоуэр?

Я не сразу понял, о чем она говорит.

– Ты о…

– Я слышала, он покупает трупы, – сказала она, став теперь пугающе спокойной. – Так сколько он платит? Я ведь готова отдать ему мой, если он обещает позаботиться о моей матери. Прошу вас, не смущайтесь так. Ведь ничего другого, чтобы продать, у меня не осталось, а мне он не понадобится, – закончила она просто.

– Я… я… я не знаю. Это зависит от состояния… э… ну…

– Вы не спросите его для меня? Ведь считают, что я продавала мое тело, пока жила, так что такого, если я продам его, когда буду мертва.

Думаю, даже Лоуэра такой разговор поставил бы в тупик. Мне же он был не по силам. Не мог же я сказать, что оставшееся после костра даже Лоуэру не потребуется. Я пробормотал, что поговорю с ним, и отчаянно попытался сменить тему.

– Тебе не следует оставлять надежду, – сказал я. – Ты обдумываешь, что будешь говорить?

– Что пользы? – спросила она. – Я ведь даже толком не знаю, в чем меня обвиняют; мне неизвестно, кто будет свидетельствовать против меня. За меня некому вступиться. Разве что кто-нибудь вроде вас, доктор поручится за меня.

Мига колебания оказалось для нее достаточно.

– Вот так, – сказала она кротко. – Видите? Кто мне поможет?

Она всматривалась в меня, ожидая ответа. А я отвечать не хотел. Да и пришел я сюда вопреки своему желанию! Но почему-то воспротивиться ей я не сумел.

– Я был бы рад, – сказал я в конце концов, – но как мне объяснить кольцо доктора Грова?

– Какое кольцо?

– То, которое было украдено с его тела и обнаружено Джеком Престкоттом. Он мне все про это рассказал.

Едва она поняла мой ответ, как я понял, что мои подозрения были верны без тени сомнения и что мировой судья знает свое дело. Да, Грова убила она. Едва смысл моих слов стал ей ясен, она побледнела. Почти все остальное она могла бы объяснить так или эдак, но на это обвинение у нее ответа не было.

– Ну, Сара? – сказал я, потому что она молчала.

– Значит, спасения для меня как будто нет. Думаю, вам пора уйти.

Такое жалкое покорное признание! Слова той, кому стало ясно, что ее деяния неопровержимо доказаны.

– Ты не хочешь отвечать? Но если ты не ответишь мне, ты должна будешь отвечать в суде. Так как же ты опровергнешь обвинение, что убила Грова из мести и обворовала его лежащий на полу труп?

Смерч, который вдруг обрушился на меня, явился одним из самых сильных потрясений в моей жизни. Личина покорности была сброшена, и открылась истинная натура этой девки, когда, рыча от ярости и бессилия, она кинулась на меня, стараясь впиться в лицо ногтями. Ее глаза пылали безумием. К счастью, цепи на запястье и лодыжке удержали ее, не то, клянусь, она выцарапала бы мне глаза. А так я налетел спиной на зловонную старуху, которая тут же сунула руку мне под кафтан, ища кошелек. Я испуганно закричал, и тут же, пиная узниц, на помощь мне подоспел тюремщик и ударил Сару дубинкой, чтобы ее успокоить. Она повалилась на тюфяк, вопя и рыдая отчаяннее, чем мне когда-либо приходилось слышать.