Искатель. 1963. Выпуск №3 - Ю. Попков

Оппоненты переглядываются, как школьники, не знающие урока.

— В настоящее время совершенно точно установлено, — продолжает Илья, — что световые лучи, испускаемые звездами, проходя мимо Солнца, искривляются лишь на ноль целых восемьдесят семь сотых угловой секунды. К тому же эта кривизна, составляющая менее одной угловой минуты, сказывается лишь при длине луча, равной примерно ста пятидесяти миллионам километров. А каковы размеры вашей натуры?

Кое-кто из «ультра» смущенно хихикает, уже без прежнего почтения поглядывая на своего вдохновителя.

— В стане врагов явное смятение, — шепчет Илье Михаил Богданович. — Пора наносить им решающий удар.

— Давайте уж поговорим теперь начистоту, товарищ Митрофанов, — решительно выступая вперед, предлагает Илья.

— Не Митрофанов, а Холопов Митрофан, — смеясь, поправляет его кто-то из соратников Холло, видимо довольный оговоркой Ильи.

— Прошу прощения, товарищ Холопов, — извиняется Илья. — Ну так вот, давайте-ка поговорим начистоту, как физик с физиком, без игры в «кошки-мышки». Разве же вы не понимаете, что для того, чтобы иметь основание применять в живописи эйнштейновскую трактовку пространства и времени, нужно предположить, что объектами вашей живописи являются тела, движущиеся со скоростью света или очень близкой к ней? Либо допустить, что сами вы устремляетесь к своей натуре с такой скоростью.

— Ну и подумаешь, — запальчиво восклицает один из бородачей, видимо не очень сильный в физике, — пусть со скоростью света! Пусть даже еще быстрее.

— Но ведь это явный абсурд, — смеется Сергей Зарницын.

— Теория относительности рассматривает скорость света, как предельную. Это же школьная истина. А вы ведь клянетесь Эйнштейном.

— Но допустим, однако, возможность такого движения художника к его натуре или, наоборот, натуры к художнику, — степенно продолжает свое рассуждение Илья. — Что же тогда произойдет? А произойдет то, что и объект произведения и его творец, сокращаясь во времени в направлении своего движения, просто перестанут существовать друг для друга как протяженные тела согласно законам той самой теории относительности, на которую вы так опрометчиво ссылаетесь.

Теперь смеются уже все. Растерянно улыбается и сам Холло.

А когда Михаил Богданович с Ильей, Машей, ее братьями и Антоном Мошкиным покидают поле брани, они слышат за своей спиной распри в стане врага.

— Ничего себе теоретик, наш Митрошка! — издевательски произносит какой-то «ультра». — Даже цирковые акробаты положили его на обе лопатки.

— Хорошо еще, что представителей прессы не было, — мрачно добавляет кто-то.

Уильям АЙРИШ

СРОК ИСТЕКАЕТ НА РАССВЕТЕ[2]

ДВАДЦАТЬ МИНУТ ТРЕТЬЕГО

Тамбур был похож на гроб. Ключ дрожал, когда Куин вставлял его в замочную скважину — третий раз в эту ночь. Человек, который говорит, что он никогда ничего не боялся, лжет.

Замок щелкнул. Они вошли. Он придержал дверь плечом и медленно, бесшумно закрыл ее.

— Он там, на втором этаже, — раздался его шепот. — Я не хочу зажигать свет внизу: могут увидеть с улицы.

— Ты иди вперед, — сказала Брикки, — а я буду держаться за тебя. Только поставлю чемодан.

Она ощупью добралась до стены и поставила чемодан так, чтобы его легко было найти. Потом она взяла его за руку. Они двинулись.

— Ступеньки, — шепнул он вскоре.

Она нащупала ногой ступеньку, и они стали подниматься по лестнице. Есть ли еще кто-нибудь в доме? Может быть, кто-нибудь и есть. Ночные убийства часто обнаруживаются только утром.

— Поворот, — прошептал он.

Новый марш лестницы. Наконец ступеньки кончились.

— Поворот, — выдохнул он.

Его рука повела ее направо. Теперь они шли по верхнему коридору.

Здесь стоял запах дорогой кожи и дерева. Она почувствовала аромат сигарного дыма, очень слабый. Еще что-то ощущалось в воздухе, почти воспоминание о запахе: может быть, кто-то пудрился здесь. Или, может быть, духи.

Они переступили порог и остановились. Он протянул руку, и она услышала, как закрылась дверь.

Зажегся свет — невыносимо яркий после долгого путешествия в темноте.

Стены были светло-зеленого цвета, панели — из орехового дерева. Окон комната не имела.

Самым заметным в ней был мертвец.

Комната принадлежала, наверное, одному человеку, а не всей семье. То, что светские молодые люди называют «берлогой». Две или три короткие полки с книгами, вделанные в стену, — можно считать, что до некоторой степени это библиотека. Здесь стоял письменный стол — комнату можно назвать и кабинетом. В разных местах стояло несколько удобных кожаных кресел, шкаф с бутылками, пепельница. Так что скорее всего — это мужской вариант гостиной.

Она была продолговатая; две короткие стены — глухие, в третьей — дверь, через которую они вошли, а в четвертой — две двери: одна в спальню, другая рядом — в ванную. Куин пошел в спальню. Она увидела, как он задернул тяжелые портьеры на окнах спальни, чтобы с улицы не видно было света.

В ванную Куин не пошел, там, наверное, тоже нет окон.

Она считала, что многое повидала в жизни, все знает. Но этого она не знала. Она никогда не видела мертвых.

Она посмотрела на его лицо. На вид ему лет тридцать пять или около того. Должно быть, у него было красивое лицо. Но в конце концов красивы и ангелы и дьяволы. Морщинки, которые двигались, когда человек жил, превратились в неподвижные швы. Рот, который выражал силу или слабость, горячий или спокойный характер, был теперь просто зияющим отверстием. Глаза прежде были жесткие или добрые, умные или глупые; они стали просто блестящими безжизненными инкрустациями. Смерть отобрала мысль и движение.

Он был безукоризненно одет: крахмальная рубашка не помята, и бутоньерка все еще торчит в петлице смокинга.

Подошвы его туфель немножко поблескивают — от воска натертых полов. Значит, он не так давно танцевал? Но какой толк думать обо всем этом!

Куин вернулся. Она почувствовала — он стоит рядом, и была рада, что он рядом; это хорошо.

— А ты знаешь, как его… — спросила она тихо. Как это сделали — чем?

Она нагнулась. Он — тоже.

— Должно быть, здесь. — Ее рука потянулась к пуговице смокинга.

— Обожди, дай я, — сказал он быстро. Он что-то сделал пальцами, и полы смокинга разошлись. — Вот. — И он глубоко вздохнул.

Маленькое красновато-черное пятнышко нарушало белизну пикейного жилета слева, под сердцем.