Когда отступит тьма - Майкл Прескотт

Глаза Эрики закрыты, но спит ли она? Шерри спала перед тем, как на нее нашла одержимость.

Эрика заговорила:

— Мне страшно.

Это был по-прежнему ее голос, хотя и едва узнаваемый. Она говорила как ребенок, может, собственно, и впала в детство под воздействием дыма.

Глаза ее открылись, и она обратила рассеянный взгляд в его сторону.

— Я люблю тебя, Роберт. Очень жаль, что не смогла сделать для тебя большего. Если б ты позволил мне, я бы сделала. Я всегда хотела защищать тебя, оберегать от опасности. Всегда.

Он знал, что это просто-напросто последняя уловка ее лживой, стремящейся жить части. Шерри точно так же притворялась, чтобы вызвать у него сочувствие, мямлила, как огорчатся родители, если она умрет. То было ухищрением, как и те слова, что он слышал теперь.

— Дыши глубже, сестричка, — прошептал Роберт, отворачиваясь.

Больше ни ей, ни ему говорить было нечего.

Он ждал, вдыхая дым полной грудью. Зал гудел. Роберт ощущал его энергию. Существуют места, где запечатлено прошлое, хранящее первозданные образы. Места, покрытые позднейшими наслоениями, и если их отскрести, взору предстанут древние истины.

Тронный зал представляет собой такое место. Это чрево с гладкими стенами, шелестящее шумом далекого водоносного горизонта. Чрево Земли, истинной матери человечества, и подобие других священных залов, где творились ведовство и чудеса: шаманских обителей в Ласко и Альтамире, дельфийских пещер, лабиринта, где династия кипрских царей надевала маску священного быка, гроба, в котором лежал Иисус.

Здесь, в головокружительном дыму, он видел все, познавал терпение, ждал.

Называть эту пещеру чревом имеет смысл. Здесь место его перерождения, обновления, выхода в большой мир. Его, словно ребенка в родовых путях, неудержимо влечет в новое измерение существования. Ни страха, ни сомнения у него нет. Он спокоен, как в ту январскую ночь, когда отправился убивать Шерри Уилкотт.

За несколько дней до этого он узнал ее адрес из справочника в телефонной будке. Потом постился, погружался в размышления и острил лезвие ножа.

Когда над голыми деревьями взошел белый горбатый полумесяц, он поехал к ферме Уилкоттов. Оставил машину в лесу и подошел к дому сзади. Увидел Шерри в одном из окон первого этажа, на ее лице трепетал голубой отсвет телевизионного экрана. Родители тоже были дома — он слышал, как мать окликнула девушку из передней части дома, спросила, не хочет ли она десерта. Лучше, безопаснее было бы похитить Шерри, когда она в одиночестве. Но он не собирался отказываться от своего намерения.

Задняя дверь оказалась не заперта — какая удача, и никто не услышал, как он крался по коридору и входил в ее комнату. При виде его она могла закричать и все испортить, но от испуга у нее на секунду отнялся язык, и этой секунды ему хватило, чтобы оглушить ее сильным ударом. Она мешком свалилась на пол, он вскинул ее на плечо и понес к грузовику.

Недолгая поездка привела его к расселине, там он опустил еще не пришедшую в сознание девушку, обвязав ее веревкой под мышками.

В ту ночь он воскуривал ладан, высвобождая ее подлинное эго, которое говорило с ним и прорекло свою судьбу. После этого, разумеется, он сделал то, что был должен, лицо его было в маске, острый нож наготове, вода для омовения и венок из листьев тоже.

Потом он ждал знака искупления, но тщетно. Враги по-прежнему мучили его. Проклятие не было снято.

До сегодняшнего дня он не понимал. Теперь начал подозревать, что Шерри была всего лишь приманкой для более значительной жертвы.

Возможно, такой жертвой предназначено стать Эрике. Возможно, и нет. Это решение принимать не ему. Существует судьба. Существует план его жизни, начертанный еще до рождения. Существует…

— Мойра, — произнесла Эрика.

Роберт отчетливо расслышал это слово, вырвавшееся из ее горла под воздействием чужой воли. Но голос был не совсем ее — каким-то хриплым баритоном, гортанным шепотом.

И снова:

— Мойра.

Губы ее шевелились, или, может, то была лишь игра света лампы.

— Открой мне судьбу этой, — сказал Роберт.

Эрика содрогнулась, тяжело задышала, потом хлынул быстрый поток монотонных слов:

— Эта умрет. Жертвой за грехи. Умрет ради катарсиса. Ради очищения кровью. Без крови нет противодействия загрязнению, смертоносному загрязнению, которое через десять лет уничтожит все живое. Эта умрет.

Роберт вздохнул.

— Эта умрет, — повторила Эрика, голос ее был тихим и настойчивым, будто шепот его мыслей.

Роберт понурился, у него жгло глаза от подступающих слез. Хотя он и ждал этого, но все же надеялся на другой ответ. Однако ослушаться не мог.

— Будет эта жертва принята? — монотонно спросил он, голос его стал таким же хриплым, как у Эрики. — Первая была отвергнута. А если нет, значит, оказалась недостаточной.

Долгое молчание. Затем послышался ответ, торжественный и тихий.

— Эта принесет тебе благосклонность, — прокаркал голос божества.

— Достаточную? — спросил он.

И получил ответ, медленный, неохотный, как бы вытащенный из горла той, что произносила его.

— Эта освободит тебя…

Роберт коснулся лица и ощутил влагу. Он хотел освобождения, но не таким образом.

Он ждал еще слов, но их не последовало. Слышалось лишь легкое гудение водоносного пласта да медленное, ровное дыхание женщины, лежавшей на столе в глубоком сне.

— Прости, сестричка, — произнес он и закашлялся. Во рту у него внезапно пересохло, горло перехватило.

Дым иногда оказывал такое воздействие. Дым.

Роберт подошел к столу и встал над Эрикой, коснулся ее золотистых волос, слегка мерцающих в керосиновом пламени.

Она сказала ему, как он и предвидел. Он не мог спорить. Однако был печален. За обоих.

Но раз это судьба, он примет ее. Сделает, как указало ее высшее эго. Не подведет ни ее, ни свою судьбу.

Гладя длинные локоны Эрики, он прошептал:

— Как хочешь.

Она вздрогнула и вдруг проснулась, веки ее трепетали, будто крылья мотылька.

— Роберт?

— Как хочешь, — повторил он, словно благословляя.

Эрика замигала, глядя на него расширенными от древнего животного страха глазами, потом опять погрузилась в сон, и голова ее вяло откинулась набок.

— Отдыхай, — сказал Роберт. — Отдыхай, сестричка. Сегодня ночью я предам тебя закланию, погружу руки в твою кровь и смою грех. Ночью, после восхода луны, когда смотрит Мать. Сегодня ночью.

На последнем слове голос его дрогнул, и он больше не говорил ничего, лишь гладил ее волосы и смотрел, как она спит.

Вскоре Роберт взял свой фонарик и покинул зал, идя прежним маршрутом по боковому коридору. Свет керосиновой лампы освещал задники его ботинок, потом стал тускнеть, и наконец впереди был лишь бледный круг от луча фонарика, позади дым и темнота, а из темноты слышался ее голос, слабый, полусонный, зовущий: