В следующее новолуние - Турборг Недреос

«Строительство транспорта»… хо-хо!.. отправилось к чертовой матери. А что я говорил? Дерьмо! — говорил я. Прибыль, доход, — твердили эти канальи. Долги, разорение! — говорил я.

— О, господи, Элиас, дорогой! Не надо так волноваться.

Лицо и губы у матери побелели. Она усадила его в кресло, шляпка Хердис куда-то исчезла. В кресле дядя Элиас как бы сжался и стал казаться гораздо меньше, на желтом лбу выступила испарина.

— Наша девочка, — сказал он. — Когда мы вошли, она играла такую красивую пьесу. Наша обожаемая Хердис. Она играла мою любимую пьесу… ту, которая содержит скрытый намек. Когда я буду умирать, она непременно сыграет ее для меня. Она мне обещала.

— Скрытый намек? — засмеялся Голштейн. — В самом деле, фрёкен Рашлев, а что вы играли, когда мы вошли?

— Ох, да зовите же ее просто Хердис, — сказала мать. — Она играла прелюдию Мендельсона… Элиас очень любит именно эту вещь.

— Да, со скрытым намеком, — повторил дядя Элиас. — Со скрытым намеком! Она сыграет ее, когда старый дядя Элиас будет лежать на смертном одре.

У него из глаз потекли слезы, он затряс головой так, что щеки и губы задрожали.

— Ну, до этого еще далеко! Господин Рашлев находится в самом расцвете сил!

— Черт бы побрал эти слезы! Да, я плачу! Потому что я согрешил против моей жены и против нашей девочки. Я даже не знаю, смогу ли я теперь дать ей хоть какое-нибудь приданое. Погрязнув в пьянстве и неправедности, я подписал эту проклятую бумагу. Бог карает за такие дела, господин… господин фон Гогенцоллерн.

— Насколько я понимаю, вы имеете в виду акционерное общество «Строительство транспорта»? Да, разумеется, я как раз слышал об этом. Однако не думаю, что вам следует так мрачно смотреть на вещи. Я полагаю, что речь пойдет об амортизации… тут замешано слишком много интересов и частично… да… весьма значительных компаний. Это займет много времени. И многое может произойти, пока дело коснется… так сказать… жизненных интересов. Как бы там ни было, я убежден, что никто не намерен причинить ущерб торговцу Рашлеву. Я… я немного знаком с этим делом.

Мать склонилась над дядей Элиасом и с непостижимой нежностью вытирала ему лицо. Она была совершенно серьезна и очень бледна, в это мгновение она была ослепительно прекрасна. Она подняла черные, как колодцы, глаза и проговорила в волнении:

— Вы… вы в этом уверены? О, вы понимаете…

— Я все прекрасно понимаю. Но предприятие с такими прочными традициями, как «Торговля машинами Рашлева», наверняка застраховано.

— Торговля машинами Рашлева, — пробормотал дядя Элиас.

Мать вынула у него из рук трость.

— Элиас, дорогой, это трость господина Голштейна…

Господин Голштейн принял трость с всепрощающим жестом.

— Должен сказать, что это не совсем обычная трость… я не пользуюсь ею как тростью. Это оружие обороны для того, кто состоит в «Опоре общества». — Он вскинул трость на плечо, как ружье. — Вот. Если кто-нибудь выступит против нас… Он получит по заслугам.

— «Опора общества»? — Мать неуверенно улыбнулась. — По правде говоря, я всегда думала, что это общество обеспечивает безработных даровыми обедами или что-то в этом роде.

Теперь Голштейн смеялся уже не под сурдинку. В его смехе звучало тепло, почти нежность.

— О-о-о! Это просто очаровательно! Даровые обеды? Нет! Это скорее порция здравого смысла для того, кто не желает работать. Мы грузим уголь, вяленую рыбу… — Он протянул руки. — Чем только не приходилось заниматься этим рукам!

Бриллиант на мизинце сверкнул ледяным блеском. Точно рассыпал по сторонам радужные выстрелы.

Неуверенная улыбка порхнула по губам матери.

— Я понимаю, это достойно восхищения… но… но разве это не штрейкбрехерство?

— Абсолютно правильно. Но ведь кто-то должен работать, когда рабочие не желают. Чтобы как можно скорее положить конец этой бессмысленной забастовке. Эти рабочие без колебаний нападают на всех, кто хочет работать. Поэтому моя трость всегда готова… К самообороне!

Неожиданно с кресла дяди Элиаса раздалась громкая икота, или отрыжка, или еще что-то. Он схватился за грудь, из уголка рта у него потекла слюна. Хердис прикрыла рот рукой и с испугом смотрела на дядю Элиаса и на мать, которая взяла его под руку, чтобы помочь ему подняться с кресла.

— Боже милостивый, ему опять плохо…

Голштейн бросился помогать ей. Дядя Элиас слабо протестовал:

— Я не болен!.. Я просто устал. Смертельно устал…

Наконец он позволил матери и Голштейну поднять себя с кресла. В дверях он запел куплеты из ревю, но забыл слова: «Где ты… был… сегодня ночью… тара-тара-тара-ра!» И это пение, и попытки дяди Элиаса шаркать в такт шлепанцами, и его склоненная шея, которая, казалось, стала тоньше, — все это пронзило Хердис острой жалостью. Она прикрыла глаза руками в безмолвном отчаянии из-за того, что в недалеком будущем она сама невольно горько разочарует его. Но тут ничего нельзя было поделать.

Возможно, они даже поссорятся. Последствия могут оказаться весьма серьезными. Но тут ничего нельзя изменить.

В голове у Хердис теснились неопределенные планы, и все они сходились на том, что ей придется самой зарабатывать себе на хлеб. У нее даже мороз по коже прошел от захватывающих предчувствий.

Перед ней открывалась настоящая жизнь, жизнь, о которой она так мало знала. А то, что фру Блюм намекала ей об учениках в музыкальной школе, — это-то во всяком случае могло осуществиться в любое время. Кто знает…

Когда в гостиную вернулся Голштейн, Хердис сидела, сжимая в объятиях «Рондо каприччиозо» и грезя о бурлящем океане открывающихся перед ней возможностей. Он тихонько прикрыл за собой дверь, и только тут Хердис его заметила.

— Да-а. — Она услыхала, как он вздохнул, пересекая гостиную. — Разумеется, я вам ужасно помешал. Надеюсь, вы простите меня… когда-нибудь.

Хердис не ответила. Не смогла.

— Мне бы очень хотелось, чтобы вы сыграли для меня… именно для меня.

Он приблизился к ней и говорил тихо-тихо и очень доброжелательно, почти льстиво:

— Вы еще так молоды. Но когда в один прекрасный день вы овладеете этим рондо, я непременно отыщу вас.

Она встала и отложила ноты на стул. Ей было тяжело от внезапно охватившего ее жара, она не знала, что делать.

Когда мать вернулась в гостиную, Хердис бросилась прочь. Она бежала, как теленок, громко топая ногами. Грохнула дверь.

В кухне она упала на скамью, уронила голову на руки и зарыдала.

Через несколько минут на кухню пришла мать.

— Хердис, что с тобой происходит?

Хердис подняла заплаканное лицо.

— Ну когда… когда же этот человек наконец уйдет?

Мать покачала головой.

— Хердис, можно подумать, что ты не в своем уме! Что он тебе сделал! Он так любезно