Мы — разведка. Документальная повесть - Иван Бородулин

Довольный тем, что мы оставили в покое его приемную дочь, старый немец-врач оделся и повел нас. Войск в самом городе почти не было, лишь изредка проходили патрульные группы в два-три человека. В район порта добрались без всяких происшествий. Засекли у причалов несколько мелких посудин, принимавших груз, но что это за груз — выяснить не удалось.

За ночь с помощью немца мы собрали много нужных сведений, а на рассвете старым путем благополучно вернулись в полк.

Надо сказать, что ушли мы из Свинемюнде вовремя, так как в следующую ночь авиация союзников подвергла город жестокой бомбежке, и кто знает, удалось ли бы нам уцелеть. Уже тогда нас удивляла странная воздушная «взаимопомощь» союзников — они беспрестанно бомбили те города, которые мы должны были вот-вот взять. Бомбили не боевые позиции немцев на окраине, а именно город, его жилые и промышленные кварталы. Но мы тогда не знали, конечно, что союзнички действовали с дальним прицелом и специальным умыслом: они хотели, чтоб вместо трофеев нам достались головешки.

После взятия Свинемюнде 10-я гвардейская дивизия продолжала с боями продвигаться северо-западнее Берлина в направлении к городу Ростоку.

Однако наш взвод разведки на некоторое время распростился с полком. В числе других подразделений мы были откомандированы на первый Белорусский фронт, части которого штурмовали гитлеровскую столицу. Подбросили нас к Берлину танкисты генерала Катукова, которые тоже, выполняя приказ, спешили принять участие в заключительной битве.

Но брать Берлин нам не пришлось — мы застряли на подступах к нему вместе с одним из стрелковых батальонов. В наступлении этот батальон потерял много людей. Два приданных ему тяжелых танка остались без горючего. Немцы, засевшие в большом селе, располагали солидными силами и могли бы начисто уничтожить батальон, если бы знали, как он слаб и мал числом. Комбата, имевшего боевую задачу взять село, больше всего заботило, как бы немцы не пронюхали, что против них воюет несколько десятков советских солдат.

Узнав, что к батальону, приблудилась группа бывалых солдат-разведчиков, комбат обрадовался, как дорогому подарку, и пригласил нас на совещание командного состава. Помню, что всех командиров было трое: два старших сержанта и старшина. Эти люди не были полководцами и стратегами, но приняли единственно правильное в той обстановке решение — не показывать фрицам слабости, создавать видимость атак до тех пор, пока не подойдет подкрепление.

Нашему взводу комбат щедро выделил шесть станковых пулеметов, оставшихся без хозяев, и запас патронов, достаточный чтобы выдержать и месячную осаду. Полное изобилие боеприпасов было и в сильно поредевших ротах.

Потом началась демонстрация силы. Батальонные минометы открыли беглый огонь по окраине села, где тянулись немецкие траншеи, туда же ударили все наши пулеметы. Мы давали немцам понять, что вот-вот поднимемся для атаки, хотя делать этого и не собирались.

Стреляли с небольшими перерывами около часа, пока не одурели от грохота выстрелов и порохового дыма. Немцы не отвечали. Но вот со стороны села затявкала скорострельная немецкая пушка. Снаряды ложились довольно точно. В наших траншеях появились раненые. Стало ясно: если эту пушечку не заставить замолчать, то через полчаса в наших окопах не останется живых. Но как это сделать? Из пулемета артиллеристов не достать, тем более что они прячутся за кирпичным строением на краю села.

Выход подсказал один из танкистов, которые, укрыв свои бездействующие машины в зарослях ивняка, тоже торчали в траншеях у пулеметов. Красный, с конопатым лицом сержант-водитель объявил, что если слить остатки горючего с обоих танков в один, то он берется довести машину до середины поля, разделяющего нас и фрицев. А оттуда можно будет в упор расстрелять проклятую пушчонку.

Комбат идею одобрил. Спустя несколько минут тяжелый КВ с сердитым урчанием выполз из ивняка, и разворачивая хобот орудия, двинулся, набирая скорость, по полю, к селу.

Могучая машина придала нам какую-то отчаянную храбрость. Наши солдаты, в том числе и мои разведчики, не выдержали и с криком «Ура!» устремились за танком.

Эта самодеятельная и глупая, по существу, выходка обошлась дорого. Танк, пройдя метров триста, дважды выстрелил по немецкой пушке и разбил ее, но тут же встал: кончилось горючее.

Горстка атакующих залегла, а потом вместе с танкистами стала отползать назад, в свои окопы. Трое или четверо остались на поле.

Мы выдали немцам свои силы и теперь уже они, обрушив на позиции батальона ружейно-пулеметный огонь, собрались и пошли в атаку.

В течение двух часов гитлеровцы предприняли восемь атак, но всякий раз отходили, натыкаясь на плотный огонь пулеметов. Мы с напарником выпустили не меньше двадцати лент. В кожухе моего «максимки» кипела вода, и клубы пара мешали видеть в прицельную рамку. Коленки скользили по стреляным гильзам. Пальцы на рукоятках будто свело судорогой. Не знаю, сколько еще продолжался бы этот бой, если бы не подоспели наши танки. Три Т-34, стреляя на ходу, проскочили наши окопы, смяли немцев и ворвались в село. А у нас уже не было сил встать и последовать за танкистами. Наступила тишина, а мы все еще продолжали в различных позах лежать в траншеях, смотрели в чистое небо, прислушивались к тишине и не верили, что выжили.

Восьмого мая 1945 года мы с ребятами были у рейхстага и на его массивных колоннах кинжалами выцарапали свои фамилии. Я тоже расписался «Иван Бородулин из Ленинграда».

Счастливые, радостные оттого, что пришла победа, мы промерили своими брезентовыми сапогами Гитлерштрассе, побывали у Бранденбургских ворот, у имперской канцелярии, где еще не были убраны трупы жены и детей Геббельса. Мы ничему не удивлялись и ходили добрыми, ошалелыми и гордыми.

Выспавшись в Берлине, мы на трофейном «опеле» 10 мая догнали в районе Шверина свой полк. Война кончилась, а полк все еще дрался с гитлеровскими частями, которые упрямо пробивались на запад.

В ночь с 10 на 11 мая нашему взводу пришлось принять участие в коротком, но жестоком бою.

Этот ночной бой после Победы дорого обошелся нашему взводу. Кроме меня, были ранены Петя Гришкин, Дима Иванов, осколок гранаты рассек бровь Дмитрию Дорофееву, и, что печальнее всего, — был убит Юра Краснов, девятнадцатилетний паренек. Он недавно попел к нам во взвод, но за веселый характер, готовность во всем помочь товарищу разведчики его полюбили. А главное, грызла чудовищная несправедливость — потерять товарища уже после войны.

13 мая наш полк был отведен на восток и в местечке Мелентин близ Свинемюнде почти месяц приводил себя в порядок. В начале июня меня и Сережу Власова срочно вызвали в штаб армии, а оттуда отправили в Москву, где мы стали участниками парада Победы.

Как и в ноябре 1941 года, мы с Сергеем проходили по Красной площади и смотрели на Ленинский Мавзолей, где веселые, бодрые, красивые стояли наши маршалы, члены правительства и Генералиссимус Сталин. Минут торжественного марша сводных полков по Красной площади 24 июня 1945 года мне не позабыть никогда.

Потом мы с Власовым вернулись в свой полк, находившийся тогда в Польше. Оттуда приехали на Родину и служили на побережье Черного моря до мая 1946 года— до самой демобилизации.

Еще в Польше я как-то увидел в «Красной звезде» Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении звания Героя Советского Союза командиру нашего полка Анатолию Романовичу Пасько. Эта же газета известила, что я награжден орденом Славы первой степени…

Первые годы после войны мы, разведчики, поддерживали связь друг с другом, обменивались письмами, даже встречались, потом как-то пошли своими путями, обзавелись новыми заботами. Но всю жизнь я буду помнить однополчан — тех, с кем прошел дорогами войны.

Живет сейчас на Ставропольщине бывший снайпер Саша Плугова, в Мордовии — Николай Верьялов, в Карелии— Петя Гришкин, в Сибири — Виктор Балухин и Николай Морозов, на Псковщине — Витя Иванов. И хоть редко приходят от них письма, я сердцем чувствую, что и они до конца будут верны нашей солдатской дружбе. Дружбе, которая оказалась крепче немецких танков, потому что мы верили в свои силы, в праздник на нашей улице и делали все, чтобы этот праздник пришел быстрее.

Случается, что к осени, сунув в люльку мотоцикла ведро или корзину, я отправляюсь по Печенгской дороге пытать грибное счастье. Там, у Западной Лицы, в ложбинах и на склонах гор, я время от времени встречаюсь с прошлым. Вот заросшая иван-чаем подкова артиллерийского дворика, вот бурая солдатская каска со вмятиной, а вот рыжие звездочки колючей проволоки на иссиня-черных столбиках. Я читаю эти малоприметные следы войны и, забыв о грибах, вспоминаю наше суровое житье-бытье, фронтовые землянки, своих ребят-разведчиков— живых и мертвых.

Выложенный камнями бруствер старого пулеметного гнезда напоминает, как мы так же вот плотно, валун к валуну, мостили крутую тропку у блиндажа. Куча ржавых консервных банок связывает мои мысли с давно забытым приторным вкусом американской свиной тушенки — мы получали ее в таких же больших банках. Глаза натыкаются на круглую коробку выпотрошенной мины и память подсказывает, что на такой же вот штуке подорвался мой первый командир взвода…