Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы - Август Стриндберг

— Да, я приду!

— Но я должен тебя попросить еще об одном. У жены моей религиозные сомнения насчет спасения души младенца, потому что он умер без крещения, и она у всех спрашивает мнение по этому поводу.

— Ты ведь знаешь Аугсбургское исповедание.

— Тут дело не в исповедании.

— Но ведь, когда ты пишешь для газеты, дело идет всегда об официальном вероисповедании.

— Газета, да. Это дело общества! Если общество хочет придерживаться христианства, так пусть. Ты будешь так любезен и согласишься с ней, если она скажет, что думает, что ребенок спасется.

— Чтобы осчастливить человека, я могу отречься от религии, тем более что я не придерживаюсь ее. Но ты еще не сказал мне, где живешь.

— Знаешь ли ты, где Белые горы?

— Да, я знаю. Может быть, ты живешь в пестром доме на скале?

— Ты его знаешь?

— Я был там однажды.

— Ты, может быть, знаком с социалистом Игбергом, портящим людей? Я там управляющим у Смита и живу бесплатно за то, что собираю квартирную плату; но когда они не могут платить, они болтают всякую чепуху, которой он научил их, о «труде и капитале» и о прочих вещах, о которых пишут в скандальных листках.

Фальк молчал.

— Знаешь ли ты этого Игберга?

— Да, знаю. Хочешь примерить фрак?

Надев фрак, Струве натянул на него свой сырой сюртук, застегнув его до подбородка, закурил изжеванный окурок сигары, воткнутый на спичку, и вышел.

Фальк светил ему на лестнице.

— Тебе далеко идти, — сказал Фальк, чтобы смягчить прощание.

— Да, бог знает! И у меня нет зонта!

— И пальто. Не возьмешь ли мое зимнее?

— Благодарю, но это слишком любезно с твоей стороны.

— Так ведь я его заберу при случае.

Фальк вернулся в комнату, достал пальто и снес его вниз Струве, ждавшему в сенях. После краткого «доброй ночи» он опять поднялся наверх.

Но воздух в комнате показался ему таким душным, что он открыл окно. Снаружи лил дождь, стучал по черепице крыш и обрушивался на грязную улицу. От казармы напротив доносилась вечерняя зо́ря, а внизу в доме пели вечернюю молитву; сквозь открытые окна слышались отдельные строфы.

Фальк чувствовал себя одиноким и усталым. Он ожидал сражения с тем, кого считал представителем всего враждебного; но враг бежал и отчасти победил его. Когда он старался выяснить себе, о чем вел спор, то не мог сделать этого; и кто был прав, этого он тоже не мог сказать. И он спрашивал себя, не лишено ли всякой реальности то дело, которое он считал своим, — дело эксплуатируемых. Но в следующее мгновение он уже винил себя за эту трусость, и постоянный фанатизм, горевший в нем, опять запылал; он осуждал свою слабость, всегда соблазнявшую его к уступчивости; враг только что был в его руках, и он не только не показал ему своего глубокого презрения, но еще обошелся с ним с доброжелательством и симпатией. Что тот мог думать теперь о нем? Это добродушие не было заслугой, так как оно мешало ему принять твердое решение; оно было просто нравственным бессилием, делавшим его негодным к сражению, к которому он чувствовал себя все менее и менее способным. Он чувствовал насущную необходимость потушить огонь под котлами, потому что они не выдержали бы такого высокого давления ввиду того, что па́ром не пользовались. И он думал о совете Струве, и думал так долго, пока не дошел до хаотического состояния, в котором правда и ложь, справедливость и несправедливость дружелюбно плясали вместе. Его мозг, в котором благодаря университетскому воспитанию понятия лежали в хорошем порядке, вскоре стал походить на перетасованную колоду карт.

Ему удивительно хорошо удалось добиться состояния равнодушия; он старался отыскать хорошие мотивы в поступках врага и мало-помалу стал считать себя неправым, почувствовал себя примиренным с мировым порядком и, наконец, поднялся до высокой точки зрения, что фактически безразлично, черно или бело вообще целое. А если так, то пусть так и будет, не стоит ему желать ничего лучшего. Он находил это душевное состояние приятным, потому что оно давало ему отдых, которого он не знал многие годы с тех пор, как почувствовал сострадание к человечеству.

Он наслаждался этим отдыхом и трубкой крепкого табака, пока не пришла горничная и не принесла ему письмо, только что поданное почтальоном. Письмо было очень длинное и подписано Оле Монтанусом. Оно произвело живое впечатление на Фалька. Оно гласило:

«Дорогой друг!

Хотя мы с Лунделем покончили наши работы и скоро вернемся в Стокгольм, я все же испытываю потребность записать свои впечатления, потому что они имеют большое значение для меня и моего духовного развития. Я пришел к некоторому результату и остановился удивленный, как только что вылупившийся цыпленок, глядящий раскрытыми глазами на мир и наступающий на скорлупу, так долго преграждавшую доступ свету. Результат, во всяком случае, не нов; Платон нашел его еще до христианства: мир видимый есть только призрак, туманная картина идей, т. е. действительность есть нечто низменное, второстепенное, незначительное, случайное. Да! Но буду поступать синтетически и начну с частного, чтобы прийти к общему.

Сперва я поговорю о своей работе, которой заинтересовались и правительство и риксдаг. На алтаре церкви в Трэсколе стояли две деревянных фигуры; одна была разбита, другая цела. Эта последняя держала в руках крест и изображала женщину; от разбитой же сохранились в ризнице два мешка с обломками. Ученый археолог исследовал содержимое двух мешков, чтобы определить внешний вид разбитой фигуры, но дошел только до предположений.

Но он был большой педант. Он взял пробу краски, которой была покрашена фигура, и послал ее в фармацевтический институт; оттуда ему заявили, что в ней содержится не цинк, а свинец; следовательно, фигура была сделана раньше 1844 года, потому что цинковые белила только тогда вошли в употребление. (Что говорить о таком выводе, ведь фигура могла быть покрашена и позднее!) Потом он послал пробу дерева в ремесленную управу в Стокгольме; он получил ответ, что это береза. Значит, фигура была сделана из березы и раньше 1844 года.

Но он стремился не к этому, а имел предположение (!), т. е. желал для своей славы, чтобы фигуры принадлежали к XVI веку; и всего желательнее ему было, чтобы они были сделаны великим (конечно, великим, потому что имя его так хорошо вырезано на дубе, что сохранилось до сих пор) Бурхардтом из Шиденханне, который сделал кресла на хорах в Вестересском соборе.

Ученые исследования были продолжены. Этот человек украл немного гипса с вестересских фигур и отправил его вместе с гипсом из трэскольской ризницы в Эколь-политекник {83} (не знаю, как это и прочесть). Ответ уничтожил насмешников: анализом было установлено, что оба гипса были одинакового состава: 77 частей извести и 23 — серной кислоты; значит, фигуры принадлежали к одной и той же эпохе.

Возраст фигур был, таким образом, установлен; сохранившуюся срисовали и рисунок „послали“ академии (у них поразительная страсть все „посылать“, у этих ученых!); оставалось только определить и восстановить разбитую. Два года пересылались эти два мешка взад и вперед между Лундом и Уппсалой. Лундский профессор {84}, как раз избранный ректором, написал трактат о фигуре для своей ректорской речи и уничтожил профессора из Уппсалы; тот ответил брошюрой.

К счастью, в то же время профессор Стокгольмской академии искусств выступил с совершенно новым мнением; тогда объединились Ирод и Пилат и набросились на стокгольмца, которого они разорвали со всем бешенством провинциалов.

Соглашение же обоих профессоров покоилось на следующем: разбитая фигура представляла неверие, потому что сохранившаяся фигура изображает веру, символ которой крест. Предположение (лундского профессора), что разбитая фигура представляла надежду, потому что в одном из мешков нашли острие якоря, было отвергнуто, так как это предполагало бы еще и наличность третьей фигуры, любви, от которой не осталось ни следа, ни даже места; затем (ссылкой на богатую коллекцию наконечников стрел в историческом музее) было доказано, что это не острие якоря, а наконечник стрелы, которая принадлежит к оружию, символизирующему неверие (см. Послание к Евреям, 7, 12, где говорится о слепых выстрелах неверия; сравнить также с Исайей, 29, 3, где несколько раз упоминаются стрелы неверия) {85}. Форма наконечника, вполне совпадавшая с формой времен наместника Стурэ {86}, уничтожила последнее сомнение о возрасте фигуры.

Моей задачей оказалось сделать по идее профессоров фигуру Неверия в контраст к Вере. Программа была дана, и я не колебался. Я искал мужскую модель, потому что это должен был быть мужчина; мне пришлось искать долго, но я нашел его; да, мне думается, что я нашел Неверие в его личном воплощении, — и работа удалась мне блестяще!