Австрийский моряк - Джон Биггинс

Брак этот никогда не был счастливым, или даже браком вообще, если смотреть на него с узко-правовой и физиологической точек зрения. После моего рождения мать погрузилась в состояние почти полной ипохондрии и жила как отшельница — мы с братом виделись с ней всего раз или два в неделю. Она умерла, вернее, перестала жить, в 1902 году. Весть о ее смерти застала меня в Кейптауне, я был занят тем, что поднимал шлюпки корабля Его императорского Величества «Виндишгрец» в преддверии выхода в море. Я сунул телеграмму в карман и вернулся к работе, собираясь заказать поминальную мессу перед отплытием. Но в итоге вспомнил о ней, только когда Столовая Гора уже таяла на горизонте.

Отец наш был так занят на службе, что мы встречались с ним раз в три или в четыре дня, мать превратилась в прикованную к постели отшельницу, которая общалась с нами не чаще, чем если бы жила в другой стране. Существует ли лучший рецепт, спросите вы, чтобы сделать тягостным детство и повлиять на возмужание? И, тем не менее, детство свое я вспоминаю по большей части как счастливое, и все благодаря тому, что отец мог позволить себе нанять нам няню. Дорогая Ганнушка, найдется ли в целом свете душа добрее и заботливее? То была дородная чешская крестьянка средних лет с узкими, часто моргающими глазами. С заплетенными в косу, уложенным в кольца над ушами волосами и крупным носом, она походила на старого мудрого слона. Ганнушка была женой старого Йозефа, главного лесничего расположенного поблизости поместья Регниц. Ее четверо детей уже выросли и выпорхнули из гнезда, поэтому в детстве нашим настоящим домом была хижина няни, а она сама олицетворяла в одном лице обоих родителей: строгая, но добрая, наивная, но сметливая, верующая, но без фанатизма — это в стране, где публичное выражение приверженности к католической вере рассматривалось как доказательство преданности династии. С какой благодарностью вспоминаю я те морозные зимние вечера и истории, которые рассказывала нам Ганнушка, сидя у выложенного камнем очага, пока рыжий кот по кличке Радецкий дремал в своей корзинке. Более чем кому-либо еще обязан я ей и ее мужу за то, что усвоил чешский как родной язык.

Вам, быть может, покажется странным моя фраза насчет чешского языка как родного. В конце концов, разве я не родился в чешской провинции старой империи и не был сыном чеха? С какой стати мне говорить на каком-то еще наречии? Да, мой отец действительно был выходцем из крестьянской семьи, обитавшей в деревушке в Восточной Богемии. Но подобно многим способным, деятельным людям, начав подниматься по лестнице, он вполне намеренно стал обрезать корни, связывающие его с ходившими за сохой предками.

С дедом по отцовской линии я виделся всего однажды — произошло это осенним вечером, когда мне было лет семь. Пожилой, седоусый богемский селянин в коротких штанах, сапогах до колен и в расшитой жилетке из овчины позвонил в дверь нашего дома на Ольмюцергассе и спросил отца на диалекте таком невнятном и архаичном, что даже Ганнушке пришлось переспросить, что ему нужно. Прежде чем пойти к отцу в местную контору Почт и телеграфа, старик поглядел задумчиво на нас с братом — мы из любопытства прибежали к двери — своими раскосыми серо-голубыми глазами. Лицо у него было морщинистое, словно из дубленой кожи.

— Ano hezči kluci, hezči kluci [25], — промолвил он и уныло поплелся прочь.

Как выяснилось позже, дед был неграмотным и не доверял поездам, поэтому прошел пешком от самого Колина, чтобы сообщить сыну о смерти матери. Нет нужды говорить, отца вовсе не обрадовало неожиданное вторжение крестьянского прошлого в образцово организованный, отутюженный мир габсбургской гражданской службы. Домой тем вечером он вернулся еще более раздраженным чем обычно, и почти целый месяц с нами не разговаривал.

Тем не менее, пока мне не исполнилось восемь, отец хотя бы номинально оставался чехом. Старая Австрия обладала множеством недостатков, но дискриминация на почве национальности не входила в их число: с точки зрения Вены человек мог быть канаком или индейцем из племени мохоков, и тем не менее вполне подходить для государственной должности, при условии, что он верен династии и говорит на приемлемом официальном немецком. И все же в 1895 году мой отец испытал впечатляющее перерождение — он убедил себя, что является не чехом, но немцем.

Подобная перемена обличия, способная вызывать удивление где угодно, только не в Центральной Европе конца девятнадцатого века, стала следствием того, что родитель мой был человеком не только способным и деятельным, но и дальновидным, даже прогрессивным в части своих взглядов. В начале девяностых в Австрию начало проникать американское изобретение, телефон. Князь фон Регниц установил первый в округе аппарат в своем замке Регниц году в 1892, и вскоре местные шахты, заводы и правительственные учреждения тоже стали обзаводиться такими. Вскоре встал вопрос о телефонной станции. Отец мой уже был хорошо подкован по части телефонов и разработал план организации сети в округе Хиршендорф. Тут ему случилось прочитать в немецкой газете заметку, что в Америке телефонная компания Белла завлекает абонентов, а стало быть и плательщиков, продавая аппараты по бросовой цене. Эта простая идея завладела отцом. Казалось, это знак судьбы, и он принес в жертву целые две недели ежегодного отпуска, готовя аргументированный меморандум о необходимости поощрять как можно более широкое распространение телефонов в Австро-Венгрии посредством снижения платы за метр линии.

Теперь, если не считать Китая, сложно представить себе страну на земле, где сей тезис был бы принят с меньшим восторгом, чем в старой Австрии, где официальная точка зрения на телефоны заключалась в том, что одного аппарата на город вполне достаточно, а устанавливать большее их количество значит попросту приглашать социалистов и национальных агитаторов сговариваться друг с другом. Вдобавок папа едва ли мог выбрать более неудачную минуту для подачи своего меморандума. Пост окружного комиссионера почт и телеграфа только что освободился — сей чиновник умер, подавившись косточкой от вишни, и по выслуге лет должность отходила к моему отцу. Но в итоге назначить предпочли более безопасного коллегу, некоего герра Страстила. Подобные вещи были вполне обыденны в старой Австрии, но родитель воспринял это как свидетельство заговора против него, ведь герр Страстил был не только болваном, но и чехом, как и императорский и королевский министр почт и телеграфа. Семейная жизнь с матерью тоже обернулась в то время не лучшим образом, и все как будто нарочно подталкивало отца изменить свои воззрения и наполняло ненавистью к славянам. Он начал почитывать немецкие националистические памфлеты, коих в те дни в Хиршендорфе ходило в избытке. За минувшие годы в нем крепло убеждение, что наш сосед, кайзеровская Германия, принадлежит к разряду государств более продвинутых и энергичных, не то что ковыляющая дряхлая Австрия. В такой стране продуманный и подкрепленный точными расчетами меморандум по развитию телефонной сети принес бы автору признание и продвижение по службе, а не особый учет в тайной полиции.