Родня - Рустам Валеев

Он усмехнулся, махнул рукой: куда, мол, от вас денешься?

Дело в том, говорила Ляйла, что Тамара пока еще просто ученица. А если ей придется по насущной необходимости уйти в долгий отпуск, то ведь кто-то должен ей платить соответствующие деньги.

— Чтобы получать  с о о т в е т с т в у ю щ и е  деньги, — сказал он сердито, — надо по крайней мере потрудиться. На месте вашего директора я бы приказом запретил соплячкам выходить замуж.

— Тамара на целых полтора года старше нас, — сказала Ляйла, — и никто ей не запретит.

— Так чего же вы хотите от меня? — закричал он.

— Ты должен ей помочь.

Он сказал обреченно:

— Ладно. Может быть, удастся устроить ее в мастерские, на склад металлов. Но ведь тогда она не закончит училище?..

— А может, и не придется ничего такого предпринимать, — сказала Ляйла, покраснев. — Но если все-таки придется… помоги ей, дядя Алпик. Ты будешь единственный, кто сумеет позаботиться о ней.

— Ага! — сказал он. — А вы, значит, умываете руки.

Ляйла опять покраснела, но ничего не сказала.

— Мы не умываем руки, — пояснила Галя, — мы, наверно, уедем.

— Еще не скоро, не скоро, — сказала Ляйла. — Может быть, через неделю.

Он поглядел на нее с напряжением, ломило в висках, и он не сразу проговорил:

— Почему… почему я, твой дядя, узнаю об этом только сейчас? И куда к черту вы едете?

— В Нижнекамск — вот куда!

— Кто звал? Кто вас там ждет?

Племянница махнула рукой, чтобы не разреветься, и он злорадно подумал: «Ага, проняло!»

— На электростанции нужны плиточники, — заговорила Галя, сострадательно глядя на подругу. — Ляльку, меня и Нурию посылают… В марте мы вернемся, к экзаменам. А потом, наверно, опять в Нижнекамск.

— Ладно, — сказал он. Теперь, что бы он ни говорил, он не переубедит девчонок. — Ладно, — повторил он, — ладно. — И встал, надеясь, что теперь-то они уйдут, а он останется один и напьется, нет, не из-за этих соплюшек, а так — душа требует.

Но они, оказывается, не все еще сказали.

— Знаешь, — кротко проговорила Ляйла, — я хочу попросить тебя кое о чем. Ты не езди к нам, ладно? Еще неизвестно, будет ли у тебя там такой замечательный вагончик.

— Ладно, — опять он сказал, — никуда я не поеду.

Девчонки ушли, а он шагал по своему жилищу и повторял: «Никуда я не поеду, никуда я не поеду, не поеду!» — и отчаянно пристукивал ногой, словно хотел втоптать, уничтожить само желание о ком бы то ни было заботиться.

Ляйла вскоре уехала, но он еще надеялся, что она вернется в марте и останется тут, и, может быть, они еще заживут вдвоем, как мечтала сама же Ляйла. А потом они жили бы каждый своей семьей, с Лялькиными и своими мальчуганами он ходил бы на рыбалку, плавал по Каме, читал бы им книги. О, он бы столько книг напокупал! Мальчуганы прибегали бы к нему на участок, и он катал бы их на машине. Научил бы строгать и пилить, резать на станке, а потом они вместе соорудили бы автомобиль, да, гоночный автомобиль!

Так вот размышлял он и возился со своим автокраном, и было приятно, что подле хлопотал Ринат и болтал, как он поедет в Казань и выучится там на водителя автокрана.

— А что, малыш, — посмеивался Алпик, — ты-то не запретишь мне навещать тебя?

— Что вы, дядя! Вы обязательно приезжайте. А если вам негде будет заночевать, так мы на одной койке поместимся.

— Конечно, конечно, — посмеивался Алпик. Хороший у него ученик, грех жаловаться. И вообще в жизни у него порядок. На собраниях похваливают за бережность к общественному добру, в газете напечатали заметку про то, как он восстанавливал автокран. Но вот странно: начальнику участка все это как будто не очень нравилось.

— Товарищи, ну, был у нас старый кран. Ну, восстановил Хафизов, спасибо ему. — И вдруг пожаловался: — Мне, знаете, шею стали попиливать: стройка у нас грандиозная, механизмами обеспечивают как никакую другую, а вы, дескать, починяете старье и кричите об этом.

— А разве я кричал? — сказал Алпик. — Разве я виноват? — Но Стрельников только рукой махнул и отошел от трибуны. Вид у него был виноватый.

На следующий день он позвал Алпика к себе в вагончик.

— Слушай, — сказал он, — да ты не обижайся, слушай. Николай Семенович говорит: а не предложить ли ему, то есть тебе, мастерские? Ну, чтобы заведовал, был, в общем, хозяином.

— С какой стати? — удивился Алпик.

— Ты, оказывается, и токарное, и фрезерное дело знаешь, ты и кровельщик, и электрик. Николай Семенович говорит: пусть других научит. Ты что, недоволен? Или на меня обиделся?

— Мне эти мастерские и ваш кран… я их побоку, ничего я не хочу.

— Зря, это ведь не каждому предложат.

Он ответил, только чтобы отвязаться:

— Ладно, я подумаю.

Но, сказав так и подавшись к выходу, он вроде пожалел, что не согласился сразу. Пожалуй, на станках бы он поработал. Заведование ему ни к чему, а вот на станках бы он поработал. Он еще не признавался себе, что езда на автокране уже неинтересна ему, он только думал, что станки лучше… Но чем же лучше? И тут — откуда взялось? — он подумал, что если бы Ляйла предусмотрительно не взяла с него обещание не ездить за нею, он, пожалуй, направился бы в Нижнекамск.

Легкомыслие племянницы так его обижало, что он и здесь бы не оставался, и в Нижнекамск ни ногой, а вот кинулся бы куда подальше, как Вася Шубин; страна большая, строек много, и везде нужны не шоферы, так вечные монтеры.

Но вот как-то встретил он Галию Фуатовну и между прочим сказал, что думает, не уехать ли ему куда подальше. И она так испуганно поглядела, что Алпику стало и смешно, и почему-то приятно, и он особенно внимательно выслушал ее жалобы на множество новых забот.

Из училища она благополучно ушла, ее взяли в Дом культуры и предложили вести хореографический кружок. Нужны были костюмы, нужен был зал для занятий, нужно было освобождать своих кружковцев от работы в субботу и воскресенье… Те, к кому она обращалась за помощью, казались ей людьми черствыми, глухими к прекрасному. Для них самым прекрасным была стройка — ее разгар, ее заботы о материалах, кадрах, жилье, все то, чего она не то чтобы не знала, но предпочитала, наверно, не знать. Новый Дворец только-только начинали строить, а в Доме культуры, давно уже ставшем тесным для такого скопища людей, проводились совещания и собрания, а занятия кружков откладывались на завтра или послезавтра, а там надвигалось еще одно совещание. «Какая дикость!» — ужасалась она, со слезами оставляя зал, а ее питомцы как могли успокаивали ее, наконец гурьбой провожали до общежития и смущенно обещали хранить верность танцевальному кружку.

«Какая дикость!» А где, скажите, совещаться людям, если ни одна из многочисленных организаций не имела не то что зала, а даже помещений для конторы; некоторые службы обретались в вагончиках и палатках. Но в этих временных трудностях она усматривала лишь небрежение к ней самой и ее искусству. А быть может, она еще и пугала руководителей своими туманными рассуждениями об условности искусства, если, конечно, в тех разговорах находилось место и для такой темы.

— Я бы их!.. Я бы подошла к этакому чиновнику и — хлесть, хлесть по толстым щекам!

Он смеялся, укоризненно качал головой. Ее вымышленные терзания, пожалуй, переходили в настоящие. Наверное, ей оставалось только бросить все и уехать. Но куда, точнее, к чему? И ведь нисколечко не убавляет гонору, а наоборот, еще и выставляет его, как победоносный щит. Этак она превратится в окончательного неудачника, в циничную, неверующую бабенку, а он не любил таких. Но тут Алпик понял: да ведь она за спесью скрывает свою неуверенность, бедность, как когда-то он скрывал свою… Нет, не мог он ее оставить!

Было уже начало ноября, а снег еще задерживался, но превращение в природе было так заметно! Стекленело небо, и сколочками с него казались лужицы, разве что не звенящие своею утренней стеклянностью; земля промерзла, воздух пыльно студен, ноздри с трепетом вбирали его, но вместе со свежестью холода втягивали и пыль. На грунтовых дорогах она воздевалась вслед автомашинам, а фарные лучи едущих сзади, если это происходило в темноте, как бы таранили и в конце концов проносились в пролом этого бело-желтого исполинского сгустка.

Луна выходила поздно, но такая полная, радостная, и заливала со всею щедростью улицы, широкие дворы, каждый закоулок и набережную, текла в широкой воде.

Мягким упорным сиянием луна смягчала мрак, приникший к вагонному окошку, сильные токи луны пробуждали, коснувшись, чувствительность лица — Алпик подымал глаза от раскрытой книги. Яркий свет электричества уже томил его, он уже не мог усидеть в своем жилище, в котором было тепло, домовито — вот чайник завздыхал, заподскакивал на плите. Алпик спохватывался, убирал чайник на пол… Он одевался потеплей, наматывал на шею большой шерстяной шарф, ему в минуту становилось удушающе жарко, но он не снимал шарфа — потом он обернет им зябнущие плечи Галии. Замкнув дверь, он бежал — вдоль вагончиков, за ограду, по лесной дорожке, затем по дворам, — и тень его косо, как бы хитря и урезывая путь, мчалась стремительно, дразня его и опережая.