Закон парности - Нина Соротокина

В этот момент появился отборный прусский конный полк под командованием любимца Фридриха — генерала Зейдлица и опрокинул русских драгун на их же пехоту. В смрадном, дымном воздухе образовался воистину ад, смешались русские и прусские солдаты, и началась рукопашная, то есть страшная, отчаянная резня. И в этом смешении тел солдаты не только не успевали посовеститься за убийство, как наивно рассуждал перед боем князь Оленев, они и лица противника не могли разобрать, а руководила ими одна ярость.

Русские держались необычайно стойко. Известный наш мемуарист Болотов пишет в своих «Записках»: «Сами пруссаки говорят, что им представилось такое зрелище, какого они никогда еще не видывали. Они видели везде россиян малыми и большими кучками и толпами, стоящих по расстрелянии всех патронов своих, как каменных, и обороняющихся до последней капли крови, и что им легче было их убивать, нежели обращать в бегство».

Здесь случилась еще одна печальная неприятность этой баталии. Во время передислокации несколько полков наших случайно наткнулись на маркитанские бочки с водкой, в один миг они были вскрыты. Офицеры не успели вмешаться, тысяча солдат разом опьянела. Теперь им было море по колено, они не слушали команд, а валились на землю, сраженные не пулей, а зеленым змием. Полдневная жара и слепящее солнце, пробивающееся через дымовую завесу, довершили полное поражение правого фланга русских. После этого Фридрих двинул свои войска на наше левое крыло. Здесь пруссакам не повезло, нападение их было отбито, и пехота обратилась в бегство. Но конница Зейдлица явилась вовремя, чтобы помочь своим. И с той, и с другой стороны не хватало пороху, в ход опять пошли кинжалы и шпаги.

С самого начала баталии Никита порывался выяснить, как идет битва, чей перевес, но пастор Тесин его удерживал. Стали поступать первые раненые, и всем нашлась работа. Скоро ядра стали попадать в лесок внутри каре. Этого Никита уже не мог стерпеть, он выпряг лошадь из телеги и поскакал в сторону нашего правого фланга. Скоро его остановил русский офицер.

— Простите, господин, но мне не велено выпускать из этого четырехугольника ни одного человека.

Раздосадованный Никита вернулся назад. Где-то совсем рядом гремела рукопашная, крики отчаяния, немецкая и русская речь сбились в один общий вопль.

В этот момент Никита увидел лежащего на обозе того самого юного офицера, что от имени своих товарищей просил благословения на смерть. Офицер был ранен в живот, страдал он ужасно, но тем не менее не переставал твердить Тесину:

— Посмотрите нашего бригадира Сиверса, он дрался как лев, он без сознания, его необходимо перевязать. Ах, кабы можно было вывести его отсюда…

Лесок внутри каре уже весь заполнился раненными. Те, которые могли идти, приходили сами, опираясь на ружья и мушкетоны, как на палки, кажется, уж не было дерева, чей ствол не служил бы опорой для измученной спины. Но и здесь раненых не оставляли в покое вражеские ядра.

— Надо выезжать отсюда. Пастор, прикажите грузить раненых по подводам.

Санитарам помогали все, в том числе и русские священники. Лошади шли плохо, пугаясь звуков боя. Все тот же офицер остановил обоз с ранеными.

— Я пастор их величества Фермора, — воскликул страстно Тесин. — Именем все просвятейшей государыни нашей, которая заботится о своих раненых слугах, приказываю тебе пропустить обозы.

Дабы быть понятым, Тесин вставлял русские слова, но караульный уловил одно только слово: Фермор.

— Кто это? — спросил он строго, указывая на первую телегу, где лежал стонущий бригадир.

— Бригадир Сиверс, — вмешался Никита. — Он истекает кровью, ему надо куда-нибудь под крышу. Надо сделать перевязки. А это пастор Фермора. Он сказал, — и Оленев слово в слово перевел патетический приказ Тесина говорил он громко, почти кричал, от беспрестанной работы артиллерии уши были заложены.

При имени государыни караульный важно сделал честь. Никита улыбнулся криво, так странно выглядел этот ритуальный жест среди ада битвы.

Обозы с ранеными благополучно выехали из леска и попали в неглубокий овраг. Густые заросли черной ольхи, калины, высокий бурьян скрывали скорбный отряд от взглядов воюющих, и русским и пруссакам было не до них. Следом за телегами шла колонна тех, кто мог передвигаться самостоятельно. У Никиты сейчас была одна забота, ему надо было сыскать лошадь. Откуда-то из-за деревьев вдруг появился отец Пантелеймон, в глазах его стояли слезы.

— Батюшка князь, вы еще живы. Как я рад этому, как я рад, — он закашлялся от едкого дыма.

— Я ничего не понимаю, где здесь наши, где пруссаки? — с усилием крикнул Никита, у него тоже першило в горле от едкого дыма.

— Главный лагерь там, — священник махнул рукой куда-то на восток, за овраг. — А главная битва сейчас идет по левому флангу. Отступаем мы, князь… гибнут люди.

— А где наш левый фланг?

Священник махнул рукой за кусты, тонущие в плотном дыму. Туда Никита и поскакал. Когда он выбирался из овражка, шальной снаряд угодил в обозы с ранеными, разметав людей в разные стороны. Только два обоза удалось пастору Тесину вывезти за границы баталии.

Было около пяти часов пополудни. Дрались до темноты. Слава Богу, в августе темнеет рано. Когда Никита очнулся от состояния непрерывного боя, в котором уже не понимаешь, кого и зачем ты лишаешь жизни, он обнаружил в руках своих окровавленную шпагу, кончик которой был обломан, на левой руке в предплечье саднила неглубокая режущая рана, крови много, но порез поверхностный, все колени его были заскорузлыми от крови — своей, чужой… Пастор Тесин сказал бы, что он взял-таки грех на душу… Взял, не мог не взять, как сдержаться, когда в этом вселенском убийстве уничтожают своих? Трупы, стоны… Он сидел на земле, прислонившись к осине, с молодого, зеленого ствола ее была грубо содрана кора, здесь волокли пушки. Голова была пустой, ныло раненое плечо. И запах в воздухе был не только едким, дымным, но и кислым, пахло кровью. Он нашел глазами первую звезду…

Будь свят усатый мусье, заезжий француз, который выучил его на третьем ярусе Сухаревой башни держать в руках шпагу. Он вспомнил рапирный зал, молодые лица друзей. Стали в стойку! Нападай! Делай захват! Укол с переводом и выпадом! Он никогда не любил фехтовать, но руки помнили, и это спасло ему жизнь.

Когда-то он учил друзей мудрой пословице древних: Audi, vide, sile, — слушай, смотри и молчи… И вот не мог промолчать, ввязался. Никита вдруг ощутил острую, почти звериную радость — он жив! А что будет завтра?

Усталость сморила русскую и прусскую армии, ночевали на месте битвы, скромно горели костры, в тяжелой тишине потрескивали уголья, на них готовили пищу.