Благословенный 2 (СИ) - Коллингвуд Виктор

— Тогда Пруссия начнёт с Польшей войну, потребует нашего содействия, на что имеет право.

— Содействие мы можем им оказать в том же стиле, как герцог Брауншвейгский воюет с якобинцами — пострелять немного из пушек на границе, да и всё. А когда польские патриоты обрушатся на Пруссию со всем революционным пылом с одной стороны, а французы — с другой, тут они и завоют, и побегут к нам, согласные на все условия!

— Что вы! Это же совершенно не согласуется с нашим достоинством! — решительно возразил Остерман.

— Ну, имея дело с Берлинским кабинетом, не стоит рассчитывать на благородство; так и себя вести надобно соответственно!

— Возможно, принц Александр в чём-то прав, — заявила, наконец Екатерина, внимательно слушавшая наш спор. — Надобно это нам обдумать!

* * *

Увы, затем случилось ожидаемое. Во Франции произошёл якобинский переворот — умеренные члены Законодательного собрания были арестованы, к власти пришёл конвент во главе с Робеспьером. Все ожидали эскалации революционных войн, и Екатерина сочла за лучшее всё же уступить пруссакам.

Поэтому, когда 13 июля в Гродно уже начались предметные переговоры посланника Сиверса с сеймовою комиссиею. Угроза, что русский посол сочтет дальнейшую проволочку дела за объявление войны, заставила сейм принять предложенный Россиею договор, согласиться на уступку требуемых земель. Вскоре договор Польши с Россией был подписан, и сразу же прусский посланник Бухгольц потребовал от сейма назначения новой комиссии для переговоров об уступках, теперь уже в пользу Пруссии. Наш посол Сиверс поддержал требование прусского посла. Несмотря на то, оно было встречено упорным сопротивлением со стороны сейма: воспоминание о поведении Пруссии с 1788 года возбуждало сильную ненависть к недавним великодушным союзникам. Сейм начал затягивать дело. Угроза Бухгольца, что прусская армия начнёт неприятельские действия, не помогла. Сиверс ввел русских солдат в замок, где происходило заседание сейма; комиссия была уполномочена подписать договор об уступке требуемых Пруссиею земель, но с условиями: Бухгольц потребовал безусловного подписания договора. Это повело к сильному волнению на сейме. Некоторые депутаты позволили себе резкие выходки против обоих дворов и их представителей. Сиверс велел схватить четверых депутатов и выпроводить из Гродно. Наконец, в один день Сиверс велел объявить, что, пока решение не будет принято, он не выпустит из залы ни депутатов, ни короля.

В полном молчании сейм сидел до самой ночи. Пробила полночь — молчание; пробило три часа утра — молчание. Наконец раздался голос краковского депутата. «Молчание есть знак согласия», — сказал он. Сеймовый маршал Белинский обрадовался и три раза повторил вопрос: уполномочивает ли сейм комиссию на безусловное подписание договора с Пруссиею? Депутаты не нашли ничего лучшего, как продолжать молчать. Тогда Белинский объявил, что решение состоялось единогласное, и договор был подписан. С Россиею заключен был договор, по которому обе державы взаимно ручались за неприкосновенность своих владений, обязывались подавать друг другу помощь в случае нападения на одну из них, причем главное начальство над войском принадлежало той державе, которая выставит большее число войска; Россия могла во всех нужных случаях вводить свои войска в Польшу; без ведома России Польша не могла заключать союза ни с какою другою державою; без согласия императрицы Польша не может ничего изменить в своем внутреннем устройстве. Число польского войска не должно превышать 15 000 и не должно быть менее 12 000.

Так произошел второй раздел Польши. Под влиянием Французской революции здесь было много разговоров про свободы и права нации….только вот нации ещё не было: дискриминация православных, униатов, вообще всех некатоликов, и, разумеется, евреев, крепостное состояние крестьян — всё это не давало никаких шансов на возникновение именно национального, народного возмущения. В продолжение веков народ молчал и шумел только один шляхетский сейм, на нем только раздавались красивые речи. Пришло время, когда замолчал и он — и эта тишина оказалась похоронной.

Глава 17

Этот мрачный особняк на окраине в Париже не пользовался доброй славой. Бывшие его хозяева — эмигранты, благоразумно бежавшие еще в самом начале революции, за бесценок продали особняк какому-то иностранному торговцу, промышлявшему, как говорят, вином и лошадьми. Иногда казалось, что дом этот неделями пустовал, но затем вдруг среди ночи начиналось оживлённое перемещение, — подъезжали бесконечные повозки с бочками, фургоны, кареты, заезжавшие во внутренний двор и там без лишних посторонних глаз разгружавшиеся.

Сегодня был один из таких дней. Несколько больших подвод с огромными бочками кальвадоса заехало внутрь, слуга, зорко оглядев улицу, быстро открыл массивные ворота, и так же быстро, еще до того как телеги полностью заехали внутрь, начал их закрывать.

— Стой! Да осторожнее ты, не вино везёшь! Эй, Франсуа, приведи-ка первым делом нашего спасённого барона!

Эжен Франсуа Видок, крупный молодой парень с гривой курчавых волос и приветливым, открытым лицом, достав наваху, поддел ею крышку одной из бочек,факелом посветив внутрь.

— Барон, вы достигли цели своего путешествия. Извольте выйти, граф Орли просит вас разделить с ним ужин и удостоить беседой!

Пожилой человек в дорогом, но сильно испачканном сюртуке, скорчившийся на дне бочки,поднял голову, пытаясь разглядеть говорившего.

— Охотно готов разделить ужин с графом, кто бы он ни был. Полагаю, стол его много лучше, чем в тюрьме Консьержери!

Видок помог барону выбраться из бочки, любезно повалив её на бок.

Припадая на одну ногу, старик барон поспешил за молодым человеком внутрь особняка.

Они вошли в тускло освещенную комнату на первом этаже. С первого взгляда стало понятно, что дом этот нежилой. Человеческое жильё всегда отличишь по множеству дополняющих его мелочей, из тех, что кажутся неприметными в повседневной жизни; зато сразу замечается их отсутствие. Вилки, тарелки, монетки, платки, подсвечники с заплывшими свечами, солонка, скатерть на столе, букетик или венок — все эти маленькие символы налаженного быта здесь отсутствовали. Лишь голые стены очертания которых не столько виднелись, а скорее угадывались в темноте, голый стол, бутылка вина и стаканы — горькие признаки нечастого появления здесь грубых мужчин без всякого намёка на дамское общество, не говоря уже о детях.

За столом посередине комнаты напротив друг друга сидело два человека. Было около восьми часов вечера; на улице еще не стемнело, но в комнате стоял полумрак, так как свисавший с потолка кенкет — роскошь по тем временам — освещал только сам стол, так что даже лица мужчин оставались в полутени. Однако же было понятно, что один из них немолод и обладает великанским телосложением; он покойно сидел за столом, периодически прикладываясь к бутылке бордо. Другой, совсем юный, белокурый красавец с аристократично тонкими чертами лица,нервно барабанил по столу длинными изящными пальцами.

Павел Строганов

Когда барон в сопровождении своего молодого спутника показался в дверях, один из сидевших сделал нетерпеливый жест рукой.

— Видок, вы можете нас покинуть. Мы с графом тут сами разберёмся!

Поклонившись, молодой грубый парень с навахой на поясе немедленно их оставил.

— Вы — Аман-Мари-Жак де Шастне, маркиз де Пюисегюр?

— Да, это я.

— Основатель «Общества гармонии друзей Реюньона», Института животного магнетизма?

— Да… в прошлом. А ныне — бедный узник.

— Уже нет. Вы свободны, маркиз, благодаря графу Орлову. Но, как вы понимаете, в границах Франции сейчас трудно быть бывшим маркизом и не познакомиться при этом с Люизеттой* (жаргонное название гильотины).