Другая сторона светила: Необычная любовь выдающихся людей. Российское созвездие - Лев Самуилович Клейн

мой взгляд, убедительно (1998: 252–260). Об отношениях между Пушкиным и Чаадаевым в 1821 г. говорит запись в дневнике Пушкина: «Получил письмо от Чедаева. — Друг мой, упреки твои жестоки и несправедливы; никогда тебя не забуду. Твоя дружба мне заменила счастье, одного тебя может любить холодная душа моя» (Пушкин 1995: 14). Дружба продолжалась всю жизнь.

При голицынском Синоде служил весьма благочестивый молодой граф Андрей Николаевич Муравьев, брат Муравьева-Вешателя (усмирителя Виленского края) и Муравьева «Карского» (завоевателя Средней Азии). В конце 20-х молодой граф посетил Святую Землю и привез в Петербург из Египта пару сфинксов. В Москве он бывал в салоне графини 3. А. Волконской и водился с «любомудрами», как и Пушкин. Позже участвовал в пушкинском «Современнике». Муравьев был известен своей гомосексуальностью.

С Державиным вместе на известном переводном экзамене в Лицее в 1815 году присутствовал попечитель Петербургского учебного округа С. С. Уваров, чья гомосексуальность была притчей во языцех. Вскоре он стал президентом Академии наук и графом. Знаменитый историк С. М. Соловьев (1907: 453–454) писал об Уварове:

С. С. Уваров, 1840 г. С.-Ф. Диц

«Уваров был человек, бесспорно, с блестящими дарованиями […], но в этом человеке способности сердечные нисколько не соответствовали умственным. Уваров не имел в себе ничего аристократического, напротив, это был слуга, получивший порядочные манеры в доме порядочного барина (Александра 1), но оставшийся в сердце своем слугою; он не щадил никаких средств, чтобы угодить барину (Николаю 1). […] Не было ни одной низости, которой он не был в состоянии сделать».

С ним Пушкин близко сошелся в обществе «Арзамас». Уваров восхищался стихами Пушкина и, посетив вместе с ним Московский университет, представил его студентам как «саму поэзию». В на чале 30-х годов он стал министром просвещения и выдвинул знаменитую формулу «самодержавие, православие, народность» (Соловьев иронизировал: «православие — будучи безбожником, самодержавие — будучи либералом, народность — не прочитав ни одной русской книги»). Поэзию Пушкина Уваров аттестовал как «истинно народную» и добивался избрания Пушкина почетным членом Академии наук. Он перевел на французский пушкинское стихотворение «Клеветникам России». Пушкин бывал дома у Уварова, обедал у него, посещал вечера.

Но в глубине души Уваров недолюбливал поэта. Ему, царедворцу и вельможе, претила гордость и независимость Пушкина. Ссора разгорелась в 1834 г. Уваров, ведавший цензурой в России, был недоволен исключительным положением Пушкина, который получал разрешения на публикацию только лично от царя. Уваров решил это прекратить и распространил на Пушкина еще и обычную цензуру, сразу же вырезав некоторые стихи из «Анджело». Не понравилась ему и «История пугачевского бунта». В январе 1835 г. Пушкин записывает в дневник: «Уваров — большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим цензурным комитетом… Кстати, об Уварове: это большой негодяй и шарлатан. Разврат его известен…». «Дундуков» — это возлюбленый Уварова князь М. А. Дондуков-Корсаков, которого тот сделал вице-президентом. Об Уварове в этой записи сведения, что он дрова казенные крал, у министра Канкрина был на посылках, «начал блядью, продолжил нянькой» и т. п. (Пушкин 1995: 47).

В это время Уваров предпринимал меры, чтобы завладеть наследством своего больного родственника по жене, графа Шереметева, хотел опечатать его дворец, но больной неожиданно выздоровел. Пушкин тотчас откликнулся одой «На выздоровление Лукулла», где отчехвостил жадного наследника. Уваров пожаловался Бенкендорфу. Пушкин в объяснении с напускным простодушием недоумевал, как мог Уваров принять на свой счет характеристики «низкого скупца, негодяя, ворующего казенные дрова, подающего жене фальшивые счета, подхалима, ставшего нянькой в домах знатных вельмож». В том же году Пушкин сочинил эпиграмму на Уварова, которая распространялась в списках:

В Академии наук Заседает князь Дундук. Говорят не подобает Дундуку такая честь. Почему ж он заседает? Потому что ж… есть. (III: 388)

Тут прямой смысл — наличие задницы для возможности заседать, а скрытый (но всем понятный) — заслуги задницы в возвышении Дондукова. С этого времени Уваров и его присные стали всячески травить и притеснять поэта. Дондуков-Корсаков был старшим братом Николая Корсакова, товарища Пушкина по Лицею. Позже, возобновив личное знакомство с Дондуковым, человеком умным и тактичным, Пушкин раскаялся в своей злой эпиграмме, задевшей не только его врага Уварова, и наладил отношения с Дондуковым, любезно переписывался с ним.

На примере Уварова и Дондукова видно, что Пушкин весьма снисходительно относился к содомским склонностям знакомого до тех пор, пока тот был с ним хорош, но сразу же возмущался этими склонностями, как только отношения портились. Наладились отношения — снова содомия не помеха.

Еще яснее терпимость Пушкина к содомскому греху видна в его отношениях с другим старшим приятелем по «Арзамасу» — Филиппом Филипповичем Вигелем. Особенно они сблизились на Юге — как раз во время ссылки Пушкина Вигель был Кишиневским вице-губернатором. Потом дружба продолжалась в Москве и Петербурге. Пушкин бывал у Вигеля дома. Вигель, оставивший очень интересные «Записки», был человеком образованным, умным и веселым. Своей гомосексуальности он от друзей не скрывал. Он воспитывался вместе с детьми князя С. Ф. Голицына, у которых домашним учителем был баснописец И. А. Крылов. Но кроме него за детьми присматривал француз-гувернер, который и помог юному Вигелю осознать свои природные склонности. Пушкин в 1834 г. записывал о нем в дневнике: «Я люблю его разговор — он занимателен и делен, но всегда кончается толками о мужеложстве» (Пушкин 1895: 32).

Когда знакомая дама попрекнула его тем, что он держит у себя портрет Вигеля, он отказался его убрать, а согласился лишь отодвинуть его подальше.

Сравнивая «проклятый город» Кишинев с Содомом в стихотворном письме к Вигелю, он восклицает:

Но с этим милым городком Я Кишинев равнять не смею, Я слишком с Библией знаком, И к лести вовсе не привычен.