Мусоргский - Осип Евсеевич Черный

Они уселись. Когда Мусоргский покосился — на него, Корсакову показалось, что он сел слишком близко, и он немного отодвинул стул, чтобы не мешать.

Мусоргский откашлялся, посмотрел на пюпитр, точно перед ним стояли ноты, и, не отрывая глаз от пюпитра, запел.

Он пел вполголоса, мягко, не прикидываясь ребенком, а играя ребенка. Было понятно, что это взрослый, умно, по-своему, деликатно и тонко рисующий детский душевный мир. Мусоргский проникал в него так естественно, точно это вполне доступно и не составляет труда для него. Голос у него был приятный, чистый, с глухотцой, придававшей пению еще более задушевный оттенок.

Корсаков сидел пораженный: подобного ему еще не приходилось слышать. Он до сих пор привык искать в музыке красивое, округленное, изящное, привык требовать от нее мыслей и чувств. Но чтобы музыка, описывая в звуках тончайшие движения души, рисуя внутренний мир, четко следовала при этом за речевой интонацией, — с этим до сих пор не приходилось встречаться.

Мусоргский остановился и медленно повернул в его сторону голову.

— А еще? — попросил Корсаков.

— Про это что изречете, друг мой?

— Необыкновенно!

Мусоргский важно кивнул. Он стал исполнять другие свои песни.

Это было ново до крайности. Чувство удивления, охватившее Римского-Корсакова, не покидало его до конца.

— Правда ведь, хорошо? — подала со своего места голос Людмила Ивановна.

— Очень!

— Вот за это я его и люблю, что он так проникает в самое нутро человека. Никто так не описывает душу, как он. Александр Сергеевич наш — большой мастер, но Моденька, кажется, вперед от него ушел.

Мусоргский снова, точно в этом доме признания были ему привычны, кивнул, ничего не ответив.

— Вот я вам еще что сыграю, — предложил он, почувствовав в Корсакове благодарного, восприимчивого слушателя.

Но тут горничная с порога гостиной объявила:

— Милий Алексеевич и Цезарь Антонович.

— А, ну-ну! — Людмила Ивановна стала собирать мотки в шкатулку. — Как раз все до них сделала, весь свой урок, теперь можно похозяйничать.

Новые гости тоже появились так, как появляются в обжитом, гостеприимном доме, и сразу завязался общий разговор, в котором Кюи играл первую роль.

Минут через десять явился Стасов. Не давая себе отдыха, с разбегу, он принялся выкладывать последние новости:

— Бесплатная школа — как бельмо на глазу у всех. Читали журналы? Фаминцын ругается, Феофил Толстой тоже — словом, все пришли в ярость. Небылицы разные сочиняют, а причина весьма простая: на последнем концерте Русского музыкального общества билетов было продано на сто два рубля всего, а у нас сборы полные! Вот им что досадно. Великая княгиня высшей, от бога данной ей властью распорядилась кормить бутербродами всех, кто станет к ним в хор ходить. Бутерброды обещаны и сладкий чай — вот на чем пробуют нас объехать! А мы без бутербродов, да-с!

— Может, насчет этого чаепития пройтись в статье? — предложил Кюи, отрываясь от журнала, который он перелистывал.

— Да, вы сумели бы, вы на этот счет злой. У вас, Цезарь Антонович, получилось бы метко.

— По-моему, учинять драку по пустякам не стоит, — возразил нервно Балакирев. — Уж если с ними драться, так за дело. Они клюют меня, а я молчу. Бог знает чего мне это стоит, но я жду… Чего жду, не знаю. Может, честности, справедливости? А откуда она придет?

Мусоргский в разговоре не участвовал. Усевшись рядом с хозяйкой, он принялся помогать ей: подставлял чашки, когда она начала разливать чай, передавал бутерброды. Корсаков посматривал на него: все делалось с важной старательностью, за которой скрыто было ощущение чего-то комического. Мусоргский, продолжая свое дело, раза два взглянул на Корсакова так, точно у них свой секрет, который надо держать от остальных в тайне.

Позже Балакирев предложил прослушать симфонию Римского-Корсакова:

— Нептун, бог морей, отпустил его, и плавание вокруг земного шара закончилось. Будь земной шар вдвое больше, автор наш проплавал бы еще три года, мы бы все ждали его симфонии. Так послушаем, а?

— Браво, Милий, вы сегодня в ударе! — выкрикнул Стасов. — И мрачности меньше. Приятно на вас глядеть.

— Милий Алексеевич, ноты у вас дома остались… — сказал Римский-Корсаков со смущением.

Балакирев снисходительно на него посмотрел и, ничего не ответив, направился к инструменту. К удивлению автора, он стал исполнять его не вполне законченное сочинение на память. Играл Балакирев так, как будто знал симфонию давно, и при этом приговаривал:

— Отличное место! А это? А разработка? Прямо сложившийся музыкант!

IX

Веяния, шедшие из глубин общественной жизни, дошли и до театра. Лет десять назад «Русалка» Даргомыжского потерпела крах. Спектакли ее давались редко, публика ходила неохотно.

Но за десять лет выросла новая публика, поднялась молодежь, требовавшая от искусства искренности, правды, народности. Вкусы ее вскормили ту почву, на которой сложилась и завоевала признание Бесплатная музыкальная школа. Это молодежь стала ходить в русскую оперу, заполняя верхние ярусы. Это она отвернулась от оперы итальянской, насытившись ее однообразием и мишурной красотой.

Театр-цирк, где шли первые представления «Русалки», сгорел несколько лет назад. Его отстроили вновь, он стал называться Мариинским. По-прежнему там шел балет в очередь с оперой. По-прежнему оперы западные занимали первое место.

И вот, после годов забвения, решили возобновить «Русалку». Потому и возобновили, что публика жаждала русских творений.

Автор от этой затеи ничего для себя не ждал. Декорации были пущены в ход те же убогие, костюмы — такие же затасканные, бутафория — столь же нелепая. И то же, казалось, равнодушие должно было встретить возобновленную, но не обновленную постановку.

Он до крайности удивился, когда ему сообщили, что билеты на первое представление раскуплены за два дня.

Не питая больших надежд, со стесненным сердцем отправился Даргомыжский на спектакль. Перед ним снова вставали тягостные картины неудачи, постигшей его в свое время.

Театр был полон, и там царило оживление непривычное. В ложе, которую получил автор, сидели балакиревцы. Даргомыжский позвал их из вежливости, хотя критики их опасался не меньше, чем суда публики.

Не так давно, у Людмилы Ивановны, где он стал бывать теперь часто, речь зашла о «Русалке». Признавая ее достоинства, Стасов доказывал, что в ней есть и банальности. Даргомыжский слушал насупившись, затем рассердился и пошел к роялю.

— Это, что ли, банально? Или вот это? — с раздражением спрашивал он, играя отдельные места.

Стасов отвечал, не колеблясь:

— Да, Александр Сергеевич, тут чуть-чуть пахнет итальянщиной, как вы сами этого не признаете? Ведь вы другой теперь, наш или почти наш, вам самому все должно быть видно.

— Нет, этого видеть я не желаю! — с