Конвейер смерти - Николай Прокудин

– Авлеев, Муталибов! Ведите его к броне. Быстрее. Остальные – прикрывать отход. Тетрадзе, чем его зацепило?

– Мина взорвался в кустах, осколка прилетел. Много осколка, – объяснил солдат.

– Тетрадзе, возьми автомат Хаджиева и иди за ними, – распорядился я.

Ребята зашли за дувал, оттуда внезапно прозвучало несколько взрывов.

– Быстро, уходим к нашим, пока нас не отсекли духи, – скомандовал я оставшимся.

Три солдата побежали за мной, все время оглядываясь по сторонам и пригибаясь в ожидании пули в спину или осколка. Сильный взрыв ударил по ушам и мозгам, засыпав комьями земли воронку, куда мы успели упасть. Я выскочил из укрытия и наткнулся на лежащие тела и мечущихся раненых. Кровь, всюду кровь.

Выползающий через пролом в стене танк стрелял на ходу в сторону блиндажей и безоткатного орудия. БМП стояла кормой к нам, развернув пушку в сторону бородатых, и била короткими очередями.

В открытое десантное отделение Муталибов и Авдеев усаживали Хаджиева, а Мандресов вел под руку окровавленного лейтенанта Грищука.

– С-саня, как это с-случилось? Что т-тут б-было? – с трудом выговорил я.

– Никифорыч, какой-то кошмар! Мины прилетели и еще из безоткатки попали в борт БМП. Тех двух саперов, до этого чудом выживших, – наповал. И Гришу Грищука зацепило.

– А г-где К-Калиновский? – Я начал испуганно озираться по сторонам, продолжая заикаться.

Из арыка торчали чьи-то ноги. Мы с Мандресовым бросились туда и вытянули Калиновского. Гимнастерка иссечена осколками, сплошные свисающие окровавленные обрывки ткани. Голова и тело залиты кровью, серо-зеленое лицо казалось совершенно безжизненным. Щеки и подбородок посечены осколками, а во лбу страшная рваная кровоточащая рана.

– Саня-я-я! – дико заорал Григорьич и обнял его, прижав к себе.

– М-Мандресов, не ори, м-может, еще в-выживет! Я и не т-такие раны на г-голове в-видел! Надо б-быстрее в г-госпиталь! Уходим! К-к черту в-войну! Отходим!

Скворцов спрыгнул с танка и подскочил к нам.

– Парни! У меня осталось пять снарядов. Съеб…м! Иначе всем будет хана, – рявкнул капитан-танкист.

– Ж-женя, с-сейчас раненых г-грузим на м-машину и уходим! – ответил я ему, и мы вместе с Мандресовым начали подгонять солдат.

Четырех мертвых саперов забросили спереди на ребристый лист, Гришу посадили к Хаджиеву в левый десант. Калиновского, аккуратно поддерживая ему голову, затащили в правый отсек. Раненые Фадеев и два сапера, которым не нашлось места на этой колеснице смерти, поплелись следом за бронемашиной. Уцелевшие солдаты и офицеры расстреливали магазин за магазином по сторонам. В конце колонны полз танк, развернув назад башню и огрызаясь последними снарядами.

Скорее отсюда, из ада, из рассадника смерти.

Комбат стоял на краю дороги и командовал тремя БМП и «Васильками», которые обрабатывали кишлак позади нас. Четыре «крокодила» встали в карусель, и огненный смерч пронесся по духовскому укрепрайону. Вертолеты сменили несколько штурмовиков. На шоссе приземлился Ми-8, принял раненых, убитых и улетел в Кабул.

Я и Мандресов сбивчиво рассказали о случившемся, о характере ранений, о потерях духов. Подорожник велел мне садиться на броню и ехать на КП полка с докладом о происшедшем. Первую роту разместили вдоль дороги, организовали оборону Бойцы повели беглый огонь по кишлакам. Главная задача – не давать покоя мятежникам.

Это какая-то бесконечная череда нелепых трагедий. Постников расстрелял из пулеметов троих духов. Хаджиев нечаянно тяжело ранил Постникова. Духи сделали инвалидом Хаджиева. Духов расстреляли из танка. Танк подорвался на мине возле дороги. Уходя, мы заминировали окрестности еще раз. Сюрприз в будущем для жителей. И так до бесконечности. Око за око, зуб за зуб, труп за труп. На каждый выстрел – артналет, на каждое нападение – бомбежка, на каждый фугас – карательная операция. Дети подрастают и в двенадцать лет берутся за оружие. И будет война до полного уничтожения целых народов.

– Ну, комиссар, признавайся! Ты что, притягиваешь неприятности к себе или сам их ищешь на свою шею и задницу? – усмехнулся вечером, лежа в гамаке, Василий Иванович.

– Черт его з-знает. И в-везет и не в-везет. Не в-везет, п-потому что в-все в-время н-нарываюсь на с-с-стрельбу, а в-везет, п-потому что ж-жив еще.

– Ладно, отдыхай. С тобой сейчас трудно разговаривать – жужжишь. Будем надеяться, заикание скоро пройдет. А то какой ты к черту комиссар? Заика! Одна комедия. Пока утреннюю политинформацию проведешь, уже обед наступит.

– Я в Т-термезе з-знал одного т-такого з-замполита полка. 3-заикался б-ольше м-меня и н-ничего – к-командовал. П-поначалу п-посмеивались, а потом п-привыкли, – ответил я, улыбаясь кривой улыбкой.

Нормальная речь восстановилась через два дня. Сутки сна и сутки отдыха сделали свое дело. Постепенно я ожил.

Пока обретал речь, молчал и много размышлял. Кто мы все? Мы – пыль, зерно в жерновах военной машины, которая перемелет нас в муку и не заметит. Мы – единицы в статистической отчетности. «Погиб при исполнении служебного долга». «Пал смертью храбрых». «Пропал без вести». «Погиб при исполнении воинского долга». «Погиб в боях за Родину». Меняются только формулировки, за которыми не виден человек. Его боль, страдания, несчастья не заметны. Радости, семья, мечты, надежды – пустяк. Маленький пустячок по сравнению с высшими интересами государства, общества, с великим построением развитого социализма.

Была такая мать в России – Степанова. У нее был муж и десять сыновей. Началась война с фашистами, и муж с подрастающими сыновьями уходили на фронт. И погибали мальцы один за другим. Погиб и муж. Последних двух сыновей убили весной 1945 года. Военная машина Советского Союза и фашисты без малейших эмоций перемололи всех. Не оставили матери ни зернышка, ни семечка. Одни отсиживались в тылу, прятались за бронью, уклонялись. А у простой крестьянки забрали последнего мужика в роду. Власти выскребли, вырвали для войны, а враги уничтожили. Более сорока лет эта женщина жила страданиями и, наверное, проклинала белый свет. Какими словами можно выразить ее горе? Нет таких слов… Поставили матери от благодарного Отечества памятник после смерти. А лучше бы какой-нибудь тыловой чинуша из военкомата в тот последний год войны оставил бы ей хоть одного сыночка. Одну, всего лишь единственную кровиночку, чтобы было кого лелеять, на кого молиться и на кого надеяться. Кто бы мог вытереть ей слезы и поднести больной кружку воды. Кто дал бы ей внуков и правнуков…

Страшна, безжалостна и бессердечна наша военная машина. Металлический, ржавый бронтозавр, не знающий сострадания. Сложнейший организм по уничтожению всего живого. И своего и чужого. В самой победоносной, в самой громкой, с победными реляциями войне умудриться потерять на полях сражений в два с половиной раза больше солдат, чем поверженный противник. Любой ценой! В лобовые атаки! С заградотрядами, с многочисленными штрафбатами! Да и кто она такая, Степанова, в конце концов? Народ. А простого народа всегда было много. И бабы солдат еще нарожают, новых. У нас только мало вождей. Вот их надо оберегать! Потому что они носители высших идей, хранители государственности. Настоящие патриоты! А все остальные – песчинки.

Жизнь человека – просто миг в истории Земли. А история Земли – эпизод в развитии Вселенной. Поэтому боль каждого человека, одной песчинки, незаметна. Умер – и нет твоей боли…

Опять философствую…

Я был счастлив, что жив, и сладко спал в чистой постели после рейда.

Дверь с ужасным скрипом распахнулась, и в комнату ввалились какие-то люди, при этом гулко грохнувшись головами о шкаф. После удара об дверцу шкафа тела рухнули на пол и засмеялись. Я мгновенно проснулся и прислушался.

– Ах! Черт возьми! Ноги заплетаются. А может, это землетрясение? – услышал я голос комбата.

– Иваныч! Держись за меня! – захихикала Наташка.

– Как же за тебя держаться, если ты упала сверху меня? Сними с лица сиськи, дыхать нечем!

– Ну так вставай!

Послышался стук упавшего плашмя тела.

– Ой! Я не имела в виду, что меня надо сбросить на пол! – послышался женский писк и всхлипывания.

– Ну прости, радость моя! Не хотел. Ты сама свалилась! – оправдывался Подорожник.

– Прощу за два раза, – ответила та, глупо хихикая.

– А за три?

– Не переломись, комбат! – ехидно сказала Наталья.

– Ты меня разве плохо знаешь! Я еще кое на что гожусь! Эй, замполи-ит! Комис-с-с-ар? Спишь? – прошипел негромко Василий Иванович.

Я скромно промолчал, не желая вступать в ненужные разговоры. Сделал вид, что разбудить меня им не удалось.

– Спит Герой! Как убитый. Устал после рейда, умаялся. И прекрасно! Нехорошо выставлять Никифора из собственной комнаты.

Они поставили бутылку и стаканы на стол, звякнули стеклом, чокаясь, и бросились на койку. Завязалась суета с раздеванием. На пол полетели штаны, юбка, куртка, нижнее белье. Мне их приход был не по душе. Возня сопровождалась мычанием, чмоканьем, хихиканьем и шиканьем. Свистящий шепот гулким эхом отражался от стен. Наконец стриптиз закончился. Наступила фаза предварительных ласк, которые перешли в активные действия. Кровать одной спинкой упиралась в тумбочку, а второй – в батарею отопления. Что тут началось! Бум-бум-бум-бум! Громкий и ритмичный стук заполнил комнату. Бум-бум-бум. Частота ударов и скрипов постепенно увеличивалась. Это продолжалось минут десять, а затем раздалось негромкое рычание комбата и всхлип Наташки.