Над Кубанью. Книга первая - Аркадий Первенцев

— Передайте атаману, важно.

В широкой ладони Луки очутилась жесткая бумажка. Козырнув всем остальным, полковник легонько подтолкнул кучера. Тачанка укатила туда, где чернел лес Камалинского юрта.

Павло приблизился, ощутил жиловатую ногу отца возле своего стремени.

— Батя, — невинным голосом сказал он, — что там тебе за писульку сунул господин полковник?

— А тебе какое дело? — окрысился старик.

— Да мне особого дела нету, — Павло пожал плечами, разбирая повод, — для тебя хотел лучше.

Они поехали рядом.

— Как для меня лучше? Что такое?

— Бывало так у нас в полку, — повествовательно начал Павло, — даст офицер неграмотному казаку бумажку и прикажет снести вахмистру або сотенному старшине. Казак и рад стараться, как же — в особо-нарочные произвели, бежит сломя голову, отдает. Не успеет повернуться, а его вахмистр по морде раз, два, три…

— За что ж это? — изумился Лука.

— За дурость, за темноту, вот за что. В бумажке-то написано офицером: подателю сего, казаку такому-то, отпустить пару горячих, а третью до слез.

— Ну… — протянул Лука и покряхтел.

Павло, определив, что клюнуло, подморгнул Шульгину и добавил:

— Мне-то что, мне ничего, батя. А вот тебе как бы не оконфузиться: подашь записку атаману, а там написано, плюньте вот этому старику три раза на бороду…

Лука охал молча, продумывая сказанное сыном.

Взглянув раза два исподлобья, определил, что лицо сына серьезно и нет насмешливости. Толкнул его стременем и втиснул бумажку в руку.

— Прочитай про себя, Павлушка, — дохнул он, — пояснишь, что там нацарапал Карташев.

Павло развернул, глянув в конец. Внизу стояла мудреная подпись Гурдая, без упоминания чина и должности, и дата. Письмо адресовалось жилейскому атаману Велигуре.

«Приказываю до конца оказывать сопротивление организации Советской власти, большевистских комитетов, — про себя читал Павло, — угроза 39-й пехотной дивизии, вызванной большевиками из Тифлиса, неосновательна. Атаман области генерал Филимонов обратился к командующему Кавказским фронтом генералу Пржевальскому и наказному атаману Донской области Каледину с просьбой о помощи. Вооруженные силы, бронеавтомобили и бронепоезда следуют на поддержку войскового правительства. На разоружение эшелонов 39-й дивизии послан отряд от преданных нам 14-го и 18-го пластунских батальонов и 1-я кубанская батарея. Эшелоны будут подходить медленно, с промежутками, с количеством солдат не более 800, разоружить их будет легко. Окажите поддержку отрядам из надежных жилейцев, не способных к митинговщине и братанию. В городе нас поддерживает драгунский кавалерийский полк. Да поможет вам бог».

Первым желанием Павла было смять, уничтожить гурдаевское письмо. Потом, вспомнив, что содержание его, вероятно, заинтересует Егора Мостового, он мигнул Сеньке. Тот сразу смекнул в чем дело, подъехал с правого бока и, отвернувшись, протянул ладонь лодочкой.

Лука, ревниво следивший за каждым движением сына, схватил Павла за руку и одновременно взмахнул плетыо. Но Сенька по обыкновению успел угнуться, удар пришелся по сытому крупу Баварца. Конь взмыл и сильным махом помчался вперед. Миша, не желая оставлять друга, поскакал за ним, переведя Черву с крестовитого галопа в полевой карьер.

Павло увидел близко возле себя злое лицо отца, распаленное гневом.

— Батя, батя, ну, не дури, — заиграв желваками, попросил Павло, ощущая у узкого ворота бешмета цепкие отцовы пальцы.

Лука отпустил.

— Чего-сь мне не по сердцу твои делишки, — сказал он сурово. — Егорка Мостовой враг мой, а ты возле себя этого змееныша привечаешь. На что он тебе? Что тебе, кроху хлеба в рот кинет Егорка? Держи рот пошире. Он норовит язык оттуда выдрать со всем корнем. Казак, а с городовиками спутался, из Богатуна не вылазит, с Хомутовым хлеб-соль завел, да все на нас кулаками замахивается. — Лука попробовал спину, покряхтел. — Вроде мы ему, наподобие черных котов, дорогу перебегли. Ну, ему еще простительно, бо он всю жизню чужим быкам хвостяки крутил, известный лодырь, а вот тебе, Павло, стыдно. Тебе сам Гурдай родычем доводится, а ты супротив его прешь. Что тебе Егорка сулит? Какого там-нибудь сопливенького комиссаришку из себя разыгрывать, с «голенищей» под мышкой, собак по-над дворами дражнить? А вот Никита Севастьянович Гурдай, дай ему бог здоровья за тыщу лет, гляди-гляди, сам в цари выпрыгнет, а тебя если не самим министром поставит, то как-никак отделишко даст, в атаманы выдвинет. Думаешь, зря он тебе такого жеребца прислал? Жеребец — это не хустка с кружевом. Жеребец — это жеребец… А Сеньку я когда-сь с поганого ружья пристрелю. Позавчера прошел мимо меня, я был возле потребиловки, шапку не снял… — Старик, вспомнив, наклонился к сыну — Чего там в бумажке, а?

Глава V

Богатунцы, делегированные для участия в жилейском митинге, вышли из села в полдень с расчетом попасть в станицу на вторую половину митинга, когда станичники обсудят свои собственные дела.

Делегаты, в большинстве фронтовики, по обычаю того времени, шли вооруженные, впереди несли красное знамя Совета. Знамя, из обыкновенного кумача, было набито на палку, украшенную медным острием, по полотнищу нашиты миткалевые буквы.

Хомутов шел впереди, рядом со знаменосцем; дальним родственником, Ефимом Саввичем Барташом. Бар-таш, политкаторжанин, коммунист, был прислан из хутора Романовского для организации Советской власти в закубанских станицах и селах.

Делегация покинула село, напутствуемая празднично приодетыми жителями. Жены понавязали узелков с провизией и, провожая до парома, двигались вместе. Делегаты немного припоздали, Барташ торопился, и процессия то и дело разрывалась, тогда отстающие догоняли передних. Василий Шаховцов, побеседовав с группой солдат, ускорил шаги, очутился возле Хомутова. Подвалил паром.

— Желаю успеха, товарищ Хомутов, — сказал Шаховцов, пожимая руку. — Я думаю, все будет благополучно. Поддержат фронтовики, там Мостовой.

Он указал туда, где над обрывной грядой раскинулась станица.

Хомутов покричал с парома:

— Василий Ильич, батарею принимай как следует. Просмотри: может, чего порастаскали ребята. У нас тоже ложкари имеются, почище Лютого Степки.

Паром отчалил. С берега затрепетали платки. Трошка прислонился щекой к натянувшемуся крученому тросу, ощущая его дрожь. Трошке хотелось тоже попасть в станицу, но отец, думая вернуться поздно, не взял его с собой. Паром передвигался самоходом. Косо поставленные баркасы гнала быстрина, и рулевому приходилось только не зевать, работая длинным ясеневым правилом. На пароме стояли богатунцы, опершись на винтовки. Надоело оружие фронтовикам, и вот сейчас, приближаясь к тому берегу, думали они, что, может быть, найдут общее слово с казаками-жилейцами, подберут в Совет хороших людей и освободятся от этой докучливой ноши. Некоторые щелкали чинаревые орешки, грызли каштаны, другие от безделья жевали незатейливые харчишки, сунутые женами.

Хомутов следил за сыном. Трошка встал на корягу, махнул картузом, Хомутов ответил. Почувствовал холод, запахнул полы шинели. Обратился к Барташу.

— Василий Ильич предупредил — у велигуровской гати казачий пикет выставлен.

Барташ курил, облокотившись на перила и сплевывая в воду, идущую желтыми кругами водоворотов.

— Много в пикете?

— Человека три, что ли, говорил Шаховцов.

— Так и надо, — сказал Барташ. — Казаки — народ организованный. Столетиями вырабатывали эти прекрасные черты. Пикеты — дело порядка. Нам тоже не мешало бы у них кое-чему поучиться.

— А вот приходится нам их учить, — улыбнулся Хомутов, — вроде мы у слепца за поводыря.

— Это ты верно насчет поводыря, — сказал Барташ. Он пустил длинную струю дыма, моментально подхваченную ветром. — Но за руку их водили всегда, Иван. Случаи были, толкали не в ту сторону. Наше дело их совсем от слепоты вылечить. Возьми, к примеру, Мостового.

— Да, мужик зрячий.

— Мало того, что зрячий, обозленный какой-то. Ты знаешь, что он мне предлагал?

— Что? — встрепенулся Хомутов.

— Ночью переарестовать чуть не четверть станицы и установить Советы.

— Ну а что, плохо, что ли, Ефим?

— Плохо, Иван. Никуда не годится. Вон, по Кавказскому отделу, говорят, здорово народ обозлили такими способами. Станица сто лет на одном месте. Между собой все родня. Арестуй одного, сейчас же кровь заиграет у всех родственников. Десятки лет рядом с черкесами. Что-нибудь значит? Меня один умник уверял: форму только переняли, для удобства верховой езды. Нет. Форма формой, а главное, обычай у черкесов подхватили, вот этот самый вольный дух, гордость горскую. Обидами их заразились. Землю у горцев отнимали казаки же, а скажи ему, казаку, что ты, мол, горца обидел, — с кинжалом полезет.