Радуга - Арнольд Цвейг

Оробев еще больше, Ольга начала жаловаться на тяготы жизни.

— Вздор! — перебил он ее. — Уповайте на милость пресвятой девы. Что до меня, то я, не колеблясь, поставлю на карту все, что у меня есть, если этого потребуют интересы нации. Мы ведь, слава богу, не евреи! На наш век хватит.

Одевшись, доктор вышел из дому. Подняв меховой воротник и крепко опираясь на палку, шел он по заснеженным улицам. В аптеке «Святой Марии», напротив его дома, у базара, ему удалось сторговать несколько пачек ваты и немного лигнина. В москательной лавке «Польская корона» — прежде она называлась «Под двуглавым орлом» — также нашлись бинты, лигнин и марля.

Хозяин «Святой Марии», поляк, как и доктор, стоял у дверей своей аптеки, когда старший сынишка врача, запыхавшись, пробежал мимо, нагруженный пакетами.

Аптекарь хлопнул себя по лбу. Вот оно что! Пан доктор спекулирует перевязочными материалами. Экая каналья! А идея, право же, недурна! Но он-то, он-то, идиот! Продал ему весь свой товар по старой, твердой цене!

Если бы аптекарь знал, что и у его конкурента, владельца москательной лавки, не осталось ни одного индивидуального пакета и ни одной пачки ваты, быть может, он несколько успокоился бы и наверняка еще больше подивился предприимчивости пана доктора. Между тем наш герой с холодной «дежурной» улыбкой на непроницаемом лице шествовал по кривым переулкам еврейской слободы.

Атмосфера здесь, среди подслеповатых, вросших в землю домишек, казалось, была наэлектризована до предела. Он чувствовал это всем своим существом. Трубы на крышах домов покосились, словно дрожа от страха. На улице — ни души. Жалюзи лавок опущены, двери перекрещены железными болтами. Доктор толкнулся было в несколько магазинов — тщетно. Никто не отворил ему. Но он успокоил себя. Лавки пусты. Чего же еще ждать на седьмом году войны? В них и клочка ткани не найдешь. Из простынь давно уже пошили рубахи, из покрывал — сарафаны, из рубах нарезали платки, а платки пошли на латки. Да что и говорить — полотенца коробятся от грязи, сколько их ни стирай! Нет, мануфактурные лавки ему не конкуренты, им нечем торговать, да и у потребителей ничего не осталось.

Ну а погром не за горами. Это не пустые слухи, и никакие опровержения властей не в силах заглушить смертную тоску, леденящую души евреев. Они уже давно убеждены в том, что погром неминуем. Одна надежда у них — на бога. Небось сейчас столпились в своей синагоге, молятся среди голых стен, вопят, плачут, дают обеты своему обветшалому богу. Что же, быть может, он последний раз напоит их сердца трепетной надеждой, как фитиль поит маслом огонек лампады. Но в глубине их душ по-прежнему будет гнездиться ужас, предчувствие неминуемой мучительной смерти. Им и сейчас уже чудится рев солдат, посвист взметнувшихся сабель…

Доктор поворачивает назад и, погруженный в свои мысли, идет к дому, медленно переставляя ноги, обутые в высокие черные сапоги.

А ведь на этих бинтах можно было бы заработать немалые деньги. Он ведь теперь монополист — так это, кажется, называется в Америке? Но тут же он спохватился. Черт возьми, неужели эта улица и его заразила торгашеским духом? Неужели достаточно пройтись по ней, чтобы все клетки мозга пропитались жаждой наживы? Ну нет! Это ему не грозит — он останется верен своему замыслу и исполнит волю провидения.

Интересно, сколько всего погромов было здесь за последние два года? Двести? Триста? Он-то ведь знает побольше, чем эта царица телеграфа. Он знает, что в сотнях городов и местечек «Христолюбивые спасители России» еще в 1919 году лихо разделались с евреями, устроили им кровавую бойню, знает он и о том, что на всей Украине вряд ли найдется хоть одна железнодорожная станция, где бы они не вытаскивали проезжающих евреев из вагонов и не расправлялись с ними тут же на путях. Слышал доктор и об артиллерийском обстреле Чеплика и других еврейских местечек. И о бойне, учиненной в Городище по решению городской управы, и о заживо погребенных в братской могиле в Саниеле, Об изнасилованиях при погромах и говорить нечего: из зачатых в насилии метисов — если они родятся и выживут — можно будет набрать добрую роту солдат. Рассказывали ему и о погроме в Любани; скрюченные трупы лежали там на улицах в тех характерных позах, в которых застывают обычно люди, умершие медленной мучительной смертью. Убитых было не так уж много, всего сорок четыре человека. Зато вскоре после погрома умерло двести тяжелораненых — от заражения крови и недостатка перевязочных материалов.

Полный сознания собственного достоинства, доктор шествует через базарную площадь ж своему дому. Точно так же прогуливался он некогда по варшавским бульварам, куда запрещено было появляться правоверным евреям в лапсердаках.

Странное дело, продолжал размышлять доктор, кто бы мог подумать, что в этом быдле кроется подобная энергия? И кто бы мог подумать, что казаки, петлюровцы, деникинцы, белая гвардия, врангелевцы оказались подлинными заплечных дел мастерами, изощренными палачами и мучителями. Прямо профессора по части пыток. Эти варвары и бандиты понятия не имеют о христианской цивилизации. Триста лет хозяйничали здесь, на Украине, русские и поляки. И вот теперь, стоило вмешаться в дело евреям, стоило двум-трем «комиссарам» высунуться с проповедью своей революционной ереси, и гайдамаки кинулись усмирять народ. Что до него, то он человек культурный и не собирается вмешиваться в эту свалку. Если уж Европа и Лига наций закрывают на все глаза! Антанте сейчас, конечно, не до того. Делят германские репарации да проводят одну конференцию за другой. Ведь небось хватило бы нескольких полков и двух-трех батарей, чтобы охладить пыл здешних героев. А пока что добрая сотня тысяч осиротевших евреев в смертном страхе мечется по Украине, отрезанной от всего мира. Странные вещи творятся на земле — только успевай смотреть.

Погруженный в свои мысли, доктор машинально остановился на середине лестницы, тщетно пытаясь понять, почему же именно среди евреев так много социалистов, желающих во что бы то ни стало «освободить народные массы»? Какое-то повальное слабоумие! Дегенеративный психоз! Освобождать?! Кого? Этот народ? Доктор внезапно расхохотался, и в сером сумраке захохотало эхо над его головой. Нагайка и водка — вот что им нужно. Нагайка и водка — два русских слова, обозначающих весьма реальные вещи. Уж не суждено ли ему здесь, в Проскурове, открыть новое психическое заболевание — социалистическое безумие, dementi socialistica?

Поднявшись в свой кабинет, доктор с довольной улыбкой обнаружил на полу гору бинтов и ваты. Тщательно рассортировав покупки, он разложил их по полкам стенного шкафа, запер шкаф на ключ, а ключ спрятал в бумажник.

Затем он позвал жену и объявил ей, что на будущей неделе он не будет принимать никого, кто хотя бы смахивает на еврея. Кстати, ни бинтов, ни ваты у него сейчас нет. Если начнется стрельба, надо будет немедленно запереть двери и, разумеется, выставить в окне образ божьей матери. «Как слышно, в городе ждут погрома, — небрежно бросил он под конец. — Я, как врач, намерен соблюдать строгий нейтралитет. Этого требуют интересы нашей отчизны, Польши».

Лицо Ольги озарилось хищной улыбкой. Однако он строго заметил ей, что ее корыстолюбие недостойно христианки. Он придерживается нейтралитета — и только; в чужой стране врач обязан быть нейтральным. А то, что он случайно запасся бинтами и ватой, решительно никого не касается!

Но доктор так и не сказал жене, что замысел этот был внушен ему небесным провидением. К чему? Женщины склонны к суевериям, они оскверняют божественные сферы, да и вообще о таких вещах не говорят.

И, успокоившись, доктор положил на тумбочку перед кроватью книгу святого Франциска Сальского «Introduction à la vie dêvote»[20], решив перед сном перечитать главу XVIII — «Comme il faut recevoir les inspirations» [21].

Незаметный герой

Рудник Лауры. Шахтерская больница.

12 октября 1910 года.

ак мне хотелось бы найти слова, которые повиновались бы малейшему моему желанию. Увы, я только врач, очень молодой врач, и сюда, в эту убогую больницу при шахте, я поступил для того, чтобы совершенствовать мое мастерство, врачуя тела и души горняков, тех несчастных, которых привозят к нам, словно товар, выбранный смертью в огромной лавке жизни, тех, на кого она уже наложила свою костлявую лапу, и тех, от кого в последний миг вдруг отказалась.

Иногда, по вечерам, если я не падаю от усталости, я, боясь окончательно отупеть, берусь за перо и описываю какой-нибудь случай, который растрогал меня, заронил в душу мысли, удивил или привел в ужас; постепенно меня охватывает волнение, и нервы мои напрягаются до предела, я снова убеждаюсь, что я еще не очерствел, что радости, страсти и разочарования людей, каждой человеческой жизни, заставляют трепетать меня, как электрический ток заставляет вибрировать металлическую пластинку.