Пляска смерти - Стивен Кинг

Именно здесь, в фильмах техноужасов, мы натыкаемся на материнскую жилу. Никаких отдельных вкраплений, самородков, как в фильмах об ужасах экономических или политических; да здесь золото можно брать прямо из земли голыми руками. В этом районе территории фильмов ужасов почва столь плодородная, что даже такая до невозможности плохая картина, как “Ужас на пляже для пирушек” (The Horror of Party Beach), предоставляет технологический аспект для анализа: видите ли, всем этим пляжным любителям музыки в бикини угрожают чудовища, мутанты, возникшие из-за сброса контейнеров с радиоактивными отходами; естественно, эти контейнеры начинают пропускать радиацию. Но не волнуйтесь: хотя несколько девушек были растерзаны, все кончается хорошо и до начала семестра можно съесть еще одну порцию салями.

Вновь повторю: все это редко происходит по задумке режиссеров, сценаристов или продюсеров; эти темы возникают сами по себе. Например, продюсерами “Ужаса на пляже” были два владельца кинотеатров драйв-ин из Коннектикута, которые увидели шанс быстро заработать на малобюджетном фильме ужасов (по-видимому, рассуждали они так: если Николсон и Аркофф из АИП могут заработать Х долларов, снимая картины класса В, то они могут заработать Х в квадрате на картинах класса Z). То, что, снимая его, они обрисовали проблему, которая станет актуальной лишь десять лет спустя, чистая случайность.., но любые случайности, как на Три-Майл-Айленде note 129, рано или поздно случаются. Довольно забавно, что этот неровный малобюджетный рок-н-ролльный фильм ужасов попал со своими щелкающими счетчиками Гейгера в самое яблочко задолго до того, как кто-нибудь задумался над “Китайским синдромом” (The China Syndrome).

Итак, очевидно, что эти три круга ужасов пересекаются и рано или поздно мы приезжаем на конечную станцию – к общему кошмару всех американцев. Конечно, этот кошмар создается ради прибыли, но кошмар – всегда кошмар, и в конечном счете мотив теряет значение и интересным становится сам кошмар.

Я уверен, что продюсеры “Ужаса на пляже для пирушек” (как и продюсеры “Китайского синдрома”) никогда не говорили друг другу: “Послушай, надо предупредить народ Америки, что атомные реакторы – опасная штука, но мы подсластим эту горькую пилюлю забавным сюжетом”. Нет, обсуждение, более вероятно, шло таким образом: поскольку мы нацеливаемся на молодежную аудиторию, наши герои будут молодыми; поскольку наша аудитория интересуется сексом, мы будем снимать сцены на солнечном пляже, что позволит нам показывать много обнаженных тел, а цензорам не к чему будет придраться. И поскольку наша аудитория любит остроту ощущений, покажем ей ужасных чудовищ. И еще должно быть смешно; в результате получился гибрид самых прокатных фильмов АИП: кино про чудовищ и кино про пляж.

Но поскольку любой фильм ужасов (возможно, за исключением фильмов немецких экспрессионистов 10 – 20-х годов) должен быть хотя бы поверхностно правдоподобным, надо придумать какую-то причину, чтобы чудовища неожиданно появились из океана и начали совершать эти свои антиобщественные поступки (в одной из сцен чудовища нападают на дремлющих пляжников и убивают десятка два молодых людей – после этого можно поговорить о тех, кто первым уходит с пирушки!). И продюсеры выбрали в качестве первопричины ядерные отходы, которые вытекают из проржавевших контейнеров. Я уверен, что в их продюсерских обсуждениях это был один из самых незначительных пунктов, и именно поэтому он стал сейчас таким важным для нас.

Поиски причины появления чудовищ – это своего рода процесс свободных ассоциаций, разновидность теста, с помощью которого психиатры определяют пункты тревоги. И хотя “Ужас на пляже для пирушек” давно канул в забвение, образ контейнеров с символами радиации на крышках, медленно погружающихся на дно океана, в памяти остался у многих. “Что, Христа ради, делают с этими ядерными отходами? – тревожно спрашивает сознание. – С отработанным топливом, с радиоактивной грязью, с использованными графитовыми стержнями, с отслужившими свой срок деталями, которые горячие, как никелированный револьвер, и будут горячими еще шестьсот лет или около того? Знает ли кто-нибудь, ради Христа, куда все это девают?"

Стоит чуть глубже вдуматься в фильмы о техноужасах – то есть о тех, чей подтекст предполагает, что нас предали наши собственные машины и процесс массового производства, – как сразу же выскакивает одна из карт колоды Таро, о которых мы говорили; на сей раз это Оборотень. Рассуждая о “Докторе Джекиле и мистере Хайде”, я пользовался терминами “аполлониев” (имея в виду разум и силу интеллекта) и “дионисиев” (эмоции, чувственность, импульсивные действия). Как правило, фильмы, выражающие технологические страхи, тоже обладают двойной природой. Кузнечики в “Начале конца” (Beginning of the end) – существа аполлониевы, они заняты своими делами: прыгают, едят, выпускают табачный сок и производят маленьких кузнечиков. Но, вырастая под влиянием ядерного проклятия до размеров “кадиллака”, они становятся дионисиевыми и нападают на Чикаго. И именно дионисиевы тенденции – в этом конкретном случае инстинкт продолжения рода – приводят их к гибели. Питер Грейвз (в роли Смелого Молодого Ученого) моделирует брачный призыв, и запись с этим призывом передают через громкоговорители с катеров, плывущих по озеру Мичиган; и все кузнечики устремляются в воду, считая, что там их ждет самка. Тоже предостережение, как вы понимаете. Я думаю, Д.Ф. Джонс был доволен.

Даже в “Ночи живых мертвецов” есть аспект техноужаса – факт, о котором обычно забывают, когда видят, как зомби движутся к одинокой ферме в Пенсильвании, где окопались “хорошие парни”. Поглощенные ужасом зрители упускают из виду, что на самом деле ничего сверхъестественного в этих ходячих мертвецах нет; они встают из могил потому, что космический аппарат, летевший к Венере, подцепил на обратном пути некую оживляющую радиацию. Предполагается, видимо, что обломки этого аппарата растащили на сувениру в Палм-Спрингс или в Форт-Лодердейле.

Присущий подтексту фильмов техноужасов эффект барометра можно увидеть, если сопоставить картины этого рода 50-х, 60-х и 70-х годов. В 50-е годы ужас перед Бомбой и радиоактивными осадками был живым и страшным, он оставил след в детях этого времени, которые хотели быть хорошими, точно так же как депрессия оставила свой след в детях 30-х годов. Новое поколение – сейчас это подростки – растет уже не вспоминая о Кубинском кризисе и убийстве Кеннеди в Далласе; оно взращивается на молоке разрядки. Нынешним молодым людям трудно осознать ужас этих событий, но, несомненно, они его осознают, когда наступит пора нового затягивания поясов и растущего напряжения – а она не за горами.., и будущие фильмы ужасов вновь окажутся кстати, чтобы придать смутным страхам людей направление и фокус.

Возможно, труднее всего понять ужас тем, чье время прошло; может быть, поэтому родители ругают детей за то, что те боятся привидений и забывают, что сами, когда были детьми, испытывали те же самые страхи (и родители у них были такие же сочувствующие, но ни черта не понимающие). Возможно, поэтому кошмары одного поколения становятся социологией следующего, и даже тем, кто прошел через огонь, трудно припомнить, как сильно он жжется.

Я, например, помню, что в 1968 году, когда мне был двадцать один, тема длинных волос была чрезвычайно неприятной и взрывчатой. Сейчас в это так же трудно поверить, как в то, что люди убивали друг друга из-за разногласий во взглядах на то. Солнце вращается вокруг Земли или наоборот.

В том счастливом 1968 году какой-то строитель выбросил меня из бара “Звездная пыль” в Брюере, штат Мэн. Этот парень был сплошные мускулы; он сказал мне, что я могу вернуться и допить свое пиво, “когда пострижешься, ты, лохматый неряха”. Из проезжающих машин (обычно старых, еще с крылышками, и во вмятинах) слышались крики: “Ты парень или девчонка? Не дашь ли головку, милочка? Когда ты в последний раз мылся?” Такие дела, как выражается папа Курт.

Я могу припомнить все это интеллектуально, скорее даже аналитически, как вспоминаю вросшую в края раны повязку после хирургической операции, когда мне было двенадцать лет, – вспоминаю, как ее снимали. Я закричал от боли и потерял сознание. Помню ощущение разрыва, когда повязку стаскивали с новой, здоровой ткани (операцию производила санитарка, которая, по-видимому, не понимала, что делает), помню свой крик и помню обморок. Но вот чего не могу вспомнить, так это самой боли. То же самое с прической, а в более широком смысле – со всеми другими болями, связанными со взрослением во времена напалма и куртки Неру. Я сознательно избегал писать романы, действие которых происходит в 70-е годы, потому что это все равно что срывать хирургическую перевязку, уже очень далекую от меня – как будто это было с другим человеком. Но тем не менее все это было: ненависть, паранойя, страх с обеих сторон – и все это было слишком реально. Тому, кто сомневается в этом, достаточно заново посмотреть квинтэссенцию контркультуры 60-х годов – фильм ужасов “Беспечный ездок” (Easy Rider), в котором Питер Фонда и Деннис Хоппер уносятся от двух краснорожих деревенщин в пикапе, а в это время Роджер Макгинн поет песню Боба Дилана “Все в порядке, мама, это только кровь”.